Искатель. 1972. Выпуск №3 - Николай Леонов

С наступлением сумерек туман рассеивается. Только отдельные клочья его, как отставшие от табуна голубые кони, бредут вдаль, без дороги. Бредут туда, где красный закат.

Они будут идти долго, и на привалах, когда персы садятся есть, русским, словно псам, будут кидать черствые лепешки и заплесневевший сыр. А художник Бауэр будет горько шутить: «Кто сказал, что в Персии жара? Сейчас здесь ужасно сыро. От такой сырости и умереть недолго».

Глава XI. ХИТРОСТЬ РУССКИХ

Федька смотрит на свое отражение в ручье и дивится: «Я ли это?»

Чужие, грустные глаза. Наверно, если бы раньше казачок встретил человека с такими глазами, ему стало бы жаль его.

— Что с тобой, Федька? — участливо спрашивает чей-то хриплый голос.

Это Фридрих Бауэр, рисовальщик. Вместе с ним и студентом Михайловым казачок которую неделю живет рядом с пленным Гмелиным.

Хан почти не кормит русских. Единственное, на что он не скупится, — угрозы: каждый раз он грозится продать их в Турцию.

Фридрих Бауэр гладит Федьку по голове и говорит:

— Когда плохо, смеяться надо. Если смеешься, совсем не хочешь кушать.

Казачок улыбается: кто говорит ему это?! Толстяк Бауэр. Сейчас рисовальщик напоминает ему большой мешок. Складки, складки. На руках, на шее, на лице. Всякий раз, когда Федька смотрит на его мятое лицо, ему хочется взять утюг и разгладить его. При мысли об утюге казачок внезапно хохочет. И Бауэр улыбается все шире и шире. От улыбки лицо его становится похожим на чудную маску: скоморох, да и только.

Совсем недавно Федька слышал, как Гмелин сказал: «Вам, Бауэр, сейчас только на ярмарке выступать…» «И правда, — думает казачок, — проведи по деревне такого, за животы возьмутся».

Федька представляет себе это и вдруг на самом деле хватается за живот.

«От смеха», — решает вначале Бауэр, но потом замечает: мальчик корчится от боли.

— Как ножом, ножом режет, — шепчет казачок.

Бауэр осторожно растирает живот Федьки, а в это время студент Михайлов, сложив гнездышком руки, кричит им:

— Уууцмий я-а-вился!

— Не запылился, — ворчит в ответ Бауэр и помогает Федьке подняться.

Они идут на пригорок, туда, где их сакля. Там ждет их властелин этих гор, сиятельный разбойник уцмий.

Эмир Гамза говорит мало, но Бауэр, Михайлов и Федька понимают значение каждого его жеста. Вот он сжимает кулак — это значит: когда вы, подлые твари, соизволите убраться отсюда?

Молчание.

Они знают, за этим жестом сейчас же последуют слова «или я вас продам в рабство».

Слышен лай собак да тяжелое сопение разгневанного владыки.

— Я дарю вам свободу, неблагодарные твари!.. — орет он.

И вдруг студент Михайлов кланяется.

— Благодарствуем!

Эмир Гамза польщен.

Однако студент продолжает:

— Благодарствуем, о великий и могучий уцмий… Столь велик ваш разум, он так тронул наши сердца, что мы просто не в силах покинуть вас.

Владыка доволен.

И тогда Михайлов добавляет:

— Мы так радеем о вашем успехе… Лучших послов к кизлярскому коменданту, чем Бауэр и я, клянусь аллахом, вы не найдете.

Безусловно, лучше, чем эти хитрые русские твари, эмир Гамза послов для письма с требованием выкупа никогда не сыщет.

Лицо владыки, горбоносое, острое, постепенно округляется. Уцмий улыбается: «Я рад, что вы довольны моим гостеприимством».

— Ты лучше скажи, — тычет эмир Гамза плеткой в Федьку, — как твой бек?

Однако казачок тоже не лыком шит.

— Умирает… — тихо говорит Федька и безнадежно машет рукой. — Умирает барин. Вы бы ему барана дали…

— Ба-ра-на?! — хохочет эмир Гамза. — Нет. Я не могу кормить столь высокого гостя такой грубой пищей.

Федька стискивает зубы. Как ему хочется сейчас плюнуть в уцмия, но Фридрих Бауэр вовремя закрывает казачку рот:

— Простите, но я полагаю, если Гмелин умрет, вам ничего не заплатят. Трупы ведь ничего не стоят.

Эмир Гамза задумывается. Сейчас он похож на старого горбатого ворона. Он, и правда, не говорит, а будто каркает: «Господин Гмелин батыр… знахарь… он живет долго». И, взмахнув длинными костлявыми руками, словно крыльями, уцмий еще раз что-то каркает на прощанье и уходит.

Когда шум стихает, казачок осторожно входит в саклю. Там в углу на соломе лежит Гмелин.

Мальчик долго стоит в нерешительности.

— Входи, входи, Федя…

Казачок по голосу чувствует: Самуил Готлибович рад.

Федька рад тоже.

— Ну, как дела, путешественник? Ты ведь теперь за главного?

Федька хочет ответить, но не может. Да и что сказать?

После некоторого молчания казачок говорит:

— Уцмий барана обещал.

— Барана? — Гмелин откашливается. — Врет он, Федька, насчет барана, врет. Ну а лекарства как?

— Лекарства? Он еще в прошлый раз разрешил. Как Михайлов в Кизляр с вашим письмом поедет к русскому коменданту, так и доставит, значит.

— Федя! — неожиданно говорит Гмелин. — А тебе меня жалко?

— Вы скоро поправитесь, Самуил Готлибыч. Вот мы с вами через горы — и в Расею.

— Читай вот…

Федька зажигает свечу, шевелит пухлыми губами. Читает вслух письмо Гмелина.

— «Мы теперь в крайней бедности. Шестую неделю ожидаю вспоможения, но тщетно, что впереди последует — не знаю».

— Письмо-то, видишь, какое, — Гмелин опять натужно кашляет. Федька читает дальше:

— «Я нахожусь при смерти. Эмир Гамза грозит, не знает, что сделать со мной. А сделать ему осталось две крайности: или умертвить меня гладом, или продать в рабство…»

— Не дадим!.. Не дадим!.. — кричит Федька.

На его крик входит Михайлов:

— Что тут происходит?

— Да вот Федька воюет, рыцарь!

— Что же, — Михайлов хлопает казачка по плечу. — Он и вправду рыцарь. Если бы в прошлый раз не стащил лепешки, не знаю, что бы мы есть стали.

Гмелин хмурится:

— Так что же, Федор, лепешки, значит, были ворованы?

— Как ворованы? — вспыхивает Федька. — Все видели, как я их брал. Просто уцмий запретил всем что-нибудь нам давать. А людям нас жалко. Вот они нарочно и положили, чтобы я взял.

Наступает молчание.

Затем путешественник спрашивает:

— Михайлов, вы любите орган?

— Не знаю… — пожимает плечами студент.

— А я вот люблю, — мечтательно произносит Гмелин. — Там, где я родился, в церкви всегда играл орган. Фуги Баха. Вы знаете, мне кажется, у этой музыки есть цвет и запах. Цвет белый, а запах… запах соснового леса. У-у… — так гудят сосны. Плохо очень, что я не совсем верующий. Было бы какое-то утешение. Кто-то играет Баха, а твоя душа легко, как облачко, поднимается к небу.