Тень твоей улыбки - Мэри Хиггинс Кларк

все это не более нескольких тысяч долларов.

Но к разочарованию Хэдли, папки с документами Кэтрин там не было. Отдавая себе отчет в том, что консьерж мог обратить внимание на его длительный визит, Клей Хэдли все же обыскал каждый дюйм квартиры Оливии, но безуспешно. Папки Кэтрин он не нашел.

«Что она с ней сделала?» — в отчаянии спрашивал себя Клей. Возможно ли, что Оливия уничтожила папку, а потом, после разговора с Моникой Фаррел, решила не открывать правду? Ему в голову приходило только такое разумное объяснение. Когда он спустился вниз, его остановил консьерж.

— Как себя чувствует миз Морроу, доктор? — участливо спросил он.

Тщательно взвешивая слова, Клей ответил:

— Миз Морроу очень, очень больная женщина. — Потом добавил хриплым голосом: — Ее не станет с нами через несколько дней.

Вечером следующего дня, когда ему позвонили и сообщили, что Оливия была найдена мертвой, он оказался в гостиной Оливии вместе с Моникой Фаррел. После прибытия «скорой помощи» Моника оставалась в квартире недолго. Ей нечего было сказать, кроме того, что она приехала на заранее назначенную встречу с Оливией Морроу. Оглядываясь назад, Клей был доволен тем, как ловко обошелся с медиками, объяснив им, что был личным врачом Оливии, что она была неизлечимо больна и что только вчера вечером он умолял ее поехать в хоспис… Потом, когда приехал служащий похоронного бюро, медики прикрепили бирку к ее телу, а он подписал свидетельство о смерти.

После бессонной ночи и отчаянного звонка Дугу оставшуюся часть четверга Клей занимался тем, что уничтожал любые следы, позволяющие заподозрить его в причастности к смерти Оливии. Он написал в «Таймс» краткий некролог, обзвонил небольшой круг знакомых из ее записной книжки, договорился о заупокойной службе, а также позвонил ликвидатору, с которым встретился в ее квартире для составления описи имущества. Наконец, почувствовав, что сделал все возможное, чтобы предстать в качестве заботливого друга и душеприказчика, он принял снотворное и отправился спать.

В девять утра пятницы, едва он вошел в свой кабинет, зазвонил телефон. Секретарша сообщила, что некий Скотт Альтерман спрашивает об Оливии Морроу.

«Какое отношение он имеет к Оливии?» — недоумевал Хэдли, чувствуя спазм в желудке.

— Соедините меня с ним, — сказал он.

Скотт представился:

— Я друг Моники Фаррел. Полагаю, вы с ней встречались в квартире Оливии Морроу в среду вечером.

— Да.

«К чему он клонит?» — спрашивал себя Хэдли.

— Всего за день до смерти миз Морроу сообщила доктору Фаррел, что знала ее бабушку. Ясно, что она имела в виду ее настоящую бабку. Вы рассказали доктору Фаррел, что были давнишним другом миз Морроу, а также ее лечащим врачом и душеприказчиком ее имущества. В таком случае вам, вероятно, знакома история семьи миз Морроу?

Хэдли старался говорить твердым голосом.

— Совершенно верно. Я стал кардиологом ее матери, затем и Оливии. Оливия была единственным ребенком. Ее мать умерла много лет назад. Я никогда не видел других родственников.

— И миз Морроу не говорила с вами о своем происхождении?

«Придерживайся правды, но никаких деталей», — предупредил себя Хэдли.

— Помню, что Оливия рассказывала мне, что отец умер до ее рождения, а мать повторно вышла замуж. К тому времени, как я с ними познакомился, ее мать овдовела во второй раз.

Потом прозвучал вопрос, от которого у Хэдли пересохло в горле. Скотт Альтерман поинтересовался:

— Доктор Хэдли, вы ведь много лет состоите в правлении фонда Гэннона?

— Да, это правда. А почему вы спрашиваете?

— Пока не знаю, — ответил Альтерман. — Но я уверен, можно найти ответ, и предупреждаю вас, я его найду. До свидания, доктор Хэдли.

42

В пятницу утром Питер Гэннон проснулся с таким похмельем, которое превзошло все подобное, испытанное им ранее. Голова раскалывалась, его мутило, им овладело ошеломляющее чувство, что почва уходит у него из-под ног.

Он понимал, что ему придется объявить себя банкротом, поскольку он не в состоянии отдать долги поручителям своей постановки. «Почему я не сомневался, что это будет хитом? — спрашивал он себя. — Глупо было гарантировать им выплату половины того, что они вложили, но это был единственный способ выбить из них хоть какие-то деньги. Теперь я для них отверженный».

Он долго стоял под горячим душем, потом, поморщившись, включил холодную воду. Вздрагивая под тугими ледяными струями, он пытался убедить себя в том, что все равно придется признаться Грегу. «Черт меня дернул проговориться Рене Картер об участии Грега в инсайдерских торговых операциях! Да к тому же я сказал ей, что, кроме благотворительных акций в поддержку исследований Клея в кардиологии и Дуга в психиатрии, наши пожертвования из фонда в основном невелики и делаются исключительно для показухи. Если она не надумала шантажировать меня ребенком, то, несомненно, станет угрожать разоблачением мошенничества в торговых операциях. Господи, а если начнется расследование!»

Питер постарался отогнать от себя эту мысль.

«Грегу все же придется дать мне миллион долларов, чтобы я откупился от Рене, и притом сделать это сейчас. Я виделся с ней во вторник вечером. Насколько я знаю, она уже прикинула, сколько денег получит за доносительство. Когда почти два с половиной года назад она уехала из города, я дал ей два миллиона долларов за молчание. Она сказала, что отдаст ребенка на удочерение».

Питер, пошатываясь, вышел из душевой и потянулся за полотенцем.

Рене… Он вспоминал, как во вторник пил весь вечер, боялся сказать ей, что пока может наскрести лишь сто тысяч долларов, но не миллион. Потом, пока дожидался ее в баре, выпил два скотча. Надо было соврать ей, что сто тысяч — это все, что он может дать, и точка. Надо было одурачить ее. А что потом… Когда он отдал ей сумку со ста тысячами, она рассвирепела, поняв, что больше ничего не получит. Последний платеж. Больше никаких денег. И еще ее могут обвинить в вымогательстве. Когда она выскочила из бара и побежала по улице, он помчался за ней и схватил за руку. Она уронила сумку и ударила его по щеке, поцарапав ногтем лицо.

А