Колония - Виталий Владимиров

Проснулся часов в восемь вечера от удушья. сел в постели.

Говорить не мог. Знаками попросил у Ленки ручку и бумагу. Она с расширившимися от страха глазами принесла требуемое.

Я написал: Ленусь, позвони доктору по телефону, который он дал. Спроси по-английски... И печатными буквами начертал простейшие вопросы, что горло заложило, температура под сорок и что делать?

Лена трясущимися руками набрала номер и попросила к телефону доктора. И вместо того, чтобы прочитать мою записку, заголосила в рев, мешая русские и английские слова:

- Хелп плиз, доктор, господи, ну, помогите же, сделайте что-нибудь...

Доктор что-то спросил, и тут Ленка зарыдала, стиснув трубку:

- Я ни-че-го не по-ни-ма-а-аю-у-у...

Я молчал и только знаками показывал ей на свою бумажку, которую она с упорством неразумного ребенка отбрасывала в сторону.

В конце концов она сообразила и сказала в трубку:

- Температура сорок.

Я отобрал у нее трубку. Доктор пытался успокоить миссис Истомин и сказал, что надо выпить анальгин с аспирином и лечь спать.

Повесив трубку, я написал на бумажке рецепт доктора. Тут Лена слегка успокоилась и принесла длинную таблетку анальгина и круглую аспирина, на что я показал, что они никак не пролезут в распухшее горло. Алена растворила их в теплой воде, и я, судорожно корчась от боли при каждом глотке, выпил лекарство.

Часа в три ночи нарыв прорвало, я до изнеможения и сердечного звона в голове изверг какое-то неимоверное количество нечисти, зато мгновенно покрылся испариной, температура упала и я заснул целебным сном.

На утро я был слаб, но спокоен и, главное, дышал. Счастье - дышать. Дышать, не задумываясь, не ощущая животворного воздушного потока, не задыхаясь.

На следующий день я уже вылез наружу и устроился на балконе.

Припекало. Причем ощутимо. Незаметно, день за днем, столбик уличного термометра полз вверх и достигал после полудня тридцати.

Мы с Леной погадали, что же послужило причиной такой сильной ангины, и вспомнили, что, гуляя по каменным, прохладным даже в самую сильную жару, индуистским храмам, были обязаны снимать обувь. Бывалые Ушаковы натягивали шерстяные носки и нам советовали, но я беспечно отмахнулся - и вот она месть, божья кара.

Моя болезнь жестоко напомнила о том, что память пыталась забыть намертво - туберкулезную больницу, смерть сопалатника, тлеющий жар чахотки. Тьфу-тьфу-тьфу, я перестал всерьез болеть, не считая расхожих гриппов и простуд, благодаря Елене. После развода с Тамарой, после смерти Наташи мне казалось, что жизнь моя неуклонно катится в пропасть...

Сама пришла.

Сама коснулась.

Сама открыла мне глаза.

Сама пропела, что проснулась

от сна весна.

Сама несла, не расплеснула

и расцветала вновь и вновь.

Сама весь мир перевернула.

И ты была

Сама Любовь.

Лена, Аленка, Ленусь... принесла не только счастье любви, у меня появился ухоженный сытый дом. И тогда оттаяла душа, вздохнула, я перечитал свои дневниковые записи, нереализованные сценарии, непоставленную пьесу, неопубликованные стихи - и сел за письменный стол. Так постепенно, день за днем, строчка за строчкой вилась вязь новелл и четверостиший, замыслы возникали, разрастались и перевоплощались, появилась первая повесть и пришел первый успех - стихи и проза увидели свет.

Моя двуликость - писателя и совслужащего не вступали в противоречие друг с другом в среде журналистов, людей пишущих и печатающихся. Иное дело - торгпредство. Здесь я ни в коем случае не афишировал свое писательское авторство. По нескольким причинам.

По горькому опыту первой опубликованной книги прозы знал, что первоначальный интерес - да?! вы пишете?! и публикуетесь?! - почти всегда сменялся одним вопросом - и сколько же вам заплатили?.. Первыми моими читателями были близкие мне люди и друзья. И тут меня ждало не то чтобы жестокое разочарование, но достаточно неприятная неожиданность. Наивно предполагал, что все, кто знает меня, просто порадуются вместе со мной надо же, Валерка книгу написал и напечатали! Так оно тоже было, но далеко не со всеми. Отец хмыкнул - а зачем ты меня таким пьяницей вывел? Сын смущенно замкнулся и не стал ничего говорить - видно, написанное про Тамару, про мать чем-то ему было не по душе. Напрасно я объяснял, что отец моего героя - не мой отец, переубедить было невозможно. Кто-то остался равнодушным, кто-то обиделся, кто-то стал завидовать... А зависть многократно усиливается заграницей.

И еще одно немаловажное соображение - книга моя была про туберкулез болезнь опасную и заразную, из-за которой никакую границу никогда не пересечешь. В торгпредстве, как и в системах МИДа, минвнешторга и ГКЭС не принято распространяться о своих болячках. Еще не пошлют в сладкий загранрай. А тут исповедь о чахотке, о разводе - чур, чур меня!

Такие "традиции" в совколонии приводят к пагубным последствиям. Начальник отдела аппарата торгсоветника скрывал свою язвенную болезнь, каким-то образом получив перед отъездом справку, что он практически здоров. Хошь, не хошь, а на переговорах и приемах съешь что-нибудь жгуче-острое или выпьешь для дезинфекции. Открывшееся кровотечение было настолько сильным, что начальника еле откачали. Потребовалась кровь для переливания, но только от своих, от советских, на чистоту аборигенской крови не надеялись. Жена начальника ходила по комнатам, упрашивала. И реакция на ее обращения была неоднозначной - почему я своей кровью должен платить за то, что он скрыл свою болезнь? И не дать нельзя, иначе председатель профкома, считай парткомитета, вызовет и начнет читать мораль про советскую единокровность.

Помню, как в первый раз в жизни я пересекал океан на иностранном самолете. Разница с родным "Аэрофлотом" была ощутимая. Как между недоразвитым социализмом и передовым капитализмом. Мило общался с белой, как лунь, в розовых морщинках бабулей, которая блестела карими глазками, улыбалась фарфоровой челюстью, гремела позолоченной бижутерией, отгадывала кроссворды, рассказывала про туристический вояж в Москву. Ее живой интерес ко мне резко поутих, когда она узнала, что я - советский журналист. В седую голову бабули, очевидно, было прочно вбито Джеймсами Бондами, что все совжурналисты - переодетые "кей-джи-би", то есть КГБ.

Через проход от меня сидел молодой человек в очках и каждый раз неуловимо улыбался, когда мы встречались с ним глазами. В конце концов в каком-то транзитном зале, пережидая очередную заправку, мы разговорились с ним - оказалось свой и лететь нам в один город. Он работал в посольстве и возвращался из отпуска. Пока один. Жена с сыном остались на Украине, у родителей. Остаток полета мы провели в общей беседе, тем более, что розовая старушка даже пересела подальше, увидев, что "кей-джи-би" размножаются на глазах простым делением.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});