Тайна Ночи Свечей (СИ) - Дьюк Эйвери

Спускаясь по широкой лестнице на нижний ярус, Ригби не смотрел по сторонам, а все продолжал предаваться своим невеселым мыслям. Что ему стоило перерезать, удерживающий полотна канат и незаметно покинуть крышу, оставив все на волю Злого ветра? Предельно простая задача, не требующая особых усилий. С таким делом мог справиться кто угодно. А с тем, что произойдет позже? В последнем Ригби сильно сомневался. Несмотря на всю браваду, он прекрасно осознавал — шанс оказаться глупцом, сумевшим оживить давний ночной кошмар Дэйлиналя, был не так уж и призрачен. И что еще хуже — случись такое несчастье, спрятаться за глупостью и незнанием у него не выйдет.

Ригби так задумался, что едва не полетел головой вперед, споткнувшись обо что-то мягкое. Неожиданная встряска пошла ему на пользу и вмиг избавила ото всех переживаний. Близость опасности оказывала на господина посла прямо-таки магическое воздействие — он, как самая настоящая кобра, раздувал капюшон и исхитрялся прикончить любого, кто оказывался в пределах досягаемости. Какая еще совесть и милосердие, когда неподалеку маячила угроза для жизни? Так он рассуждал и неизменно выходил сухим из любого болота, каким бы глубоким и непроходимым то не оказывалось.

Отскочив в сторону, Ригби инстинктивно прижался спиной к стене, выхватил из ножен кинжалы и стал оглядываться по сторонам, выискивая смертника, посмевшего попытаться сбросить его с лестницы. Неровный огонь факелов давал достаточно света, позволяя оценить обстановку и заметить любого, кто мог притаиться в тени прямого широкого коридора. Малейшее шевеление, отблеск или шорох — сгодилось бы что угодно, но ничего не было, лестница оставалась в его полном и безраздельном распоряжении.

— А это еще что такое? — заинтересовался Ригби, присаживаясь на корточки перед кучей тряпья, сваленной у стены. Он ловко подцепил край ткани кончиком кинжала и тут же удивленно присвистнул.

— Да им следовало ввести налог на жестокость, — пораженно воскликнул шуттанец, приглядевшись повнимательнее к тому, на что умудрился не обратить внимания с самого начала.

Изодранные когтями деревянные панели, щербатые каменные ступени, разлетевшиеся по полу свитки и даже редкая паутина, свисавшая рваными клочьями с потолка — буквально все, на чем только мог задержаться взгляд, носило на себе следы кровавой расправы.

Выхватив ближайший факел из стенного крепления, Ригби стал кружиться на месте, подмечая все новые детали. То, обо что он так неловко споткнулся, при ближайшем рассмотрении оказалось оторванной рукой. На ее пухлом указательном пальце поблескивал массивный перстень, сумевший поведать о своем покойном владельце куда больше, нежели бесформенная груда тряпья, превратившаяся из мантии смотрителя архива в саван. Кому понадобилось убивать безобидного книжного червя, да еще с такой неслыханной жестокостью?

Всего на секунду Ригби задумался об Эйнаре и попытался представить того в роли безжалостного хищника, способного растерзать врага в приступе ярости. Воображаемый белоснежный зверь увеличился втрое, грозно ощерился, сверкнул разноцветными глазами, хищно припал к земле и в самый решающий момент, вместо того чтобы напасть и как следует кого-нибудь загрызть, лишь презрительно хмыкнул, совсем как настоящий Эйнар.

— Нет, определенно не он, — покачал головой Ригби, спеша как можно быстрее убраться подальше.

С какой бы целью этот, слетевший с катушек двуликий, ни пробрался в архив, им было явно не по пути. На руках у времени был ядовитый козырь, и оно собиралось пустить его вход сразу, как представится подходящая возможность. Ригби не забывал об этом, как и о том, что не в его интересах вступать в новую смертельную схватку, пока к нему не вернется уверенность в собственных силах.

Бесшумно спускаясь по лестнице, он с легкостью отбросил все посторонние мысли и принялся с особой тщательностью всматривался во все, что могло послужить местом для засады. Предоставлять опасному противнику преимущество внезапности, он не собирался.

Глава 12.1 По ту сторону боли

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Горячие слезы стекали по безобразной, вытянутой морде зверя, капля за каплей опускаясь на нежные лепестки горных каренцилий. Плотный цветочный ковер раскинулся у подножия широкой деревянной лестницы, насчитывающей всего четыре полукруглые ступени. Три нижние заняли храмовые пузатые свечи, последнюю — охапка свежих полевых цветов. Сразу за ними возвышалась старинная картина, обрамлённая изящной серебряной рамой, почерневшей от времени и пыли.

Стараниями неизвестного художника живые цветы казались посланниками легкого ветерка, занесенными в подземное хранилище с полотна в причудливой раме. Мастерски проработанные бутоны горного луга, смотрелись совсем как настоящие, а сама картина представлялась окном в иной мир, куда более светлый и солнечный. Но не это маленькое чудо приковало благоговейный взгляд зверя, не из-за цветов он ронял крупные кровавые слезы. В этот самый миг на всем полотне зверь видел лишь одну единственную тоненькую беловолосую фигурку и ничего больше. Спустя столько лет он наконец отыскал ее. Вот она, всего в паре шагов — его вечно юная, улыбчивая хозяйка, стоит перед ним, как прежде, и ждет, пока он подойдет и ткнется носом в протянутую ладонь. Она не забыла, пришла за ним… И больше никто и никогда не посмеет разлучить их!

Простое холщовое платье характерного бордового цвета, подпоясанное грубой бечевкой, болезненная худоба бледных, протянутых навстречу рук и в довершение — пугающая белесость слепых глаз. Ничто из этого не могло заставить принять изображенную на портрете девушку, за одну из тех жестоких, озлобленных мастериц, которые с такой легкостью рушили чужие жизни одним лишь прикосновением к беззащитным нитям. Светло улыбающаяся с картины прядильщица, хрупкая и такая добрая, виделась совсем иной, не похожей на своих ныне живущих сестер по дару.

Не сводя с нее завороженного, преданного взгляда, зверь нерешительно двинулся вперед. Мощные лапы неслышно погружались в праздничный цветочный ковер, переставая пугать длинными когтями, а через секунду вновь показывались на поверхности, будто стремясь напомнить о силе и безжалостности своего хозяина. Достигнув первой ступени, зверь остановился. Кривые бархатные ноздри затрепетали в надежде уловить родной запах. Ничего не вышло… Зверь забеспокоился, шумно втянул воздух, раз, другой, третий, но так и не смог почувствовать запаха хозяйки. Пыльное подземное хранилище пропиталось удушливыми благовониями и неразлучными запахами старой бумаги и мореного дуба, пущенного умелыми столярами на изготовление особо прочных внутристенных стеллажей. Единственной приятной ноткой, разгонявшей затхлость огромного зала, был знакомый нежный аромат каренцилий. Но его одного оказалось слишком мало, чтобы утешить зверя, наконец осознавшего, что перед ним лишь ловкий обман двуногих, а не его любимая хозяйка.

Короткие, рваные уши поникли. Стебли и корни, пробивавшиеся из крепких позвонков наружу сквозь толстую шкуру, потускнели и повисли безжизненными плетями. Разочарованный зверь неосознанно выпустил когти, до предела впиваясь в гладкие доски пола. Алые слезы хлынули из-под сомкнутых век с утроенной силой. Зверь невесело опустил косматую голову, медленно распахнул глаза и двинулся вверх по ступеням. Его неспешные, осторожные шаги не потревожили ни единой свечи. Подойдя к картине вплотную, он тесно прижался к ногам нарисованной прядильщицы. Зверь все еще надеялся ощутить ее тепло. Он потерся боком о полотно, но так ничего и не почувствовал. В ответ на его нежность старинная картина щедро поделилась кусочками облупившейся масляной краски. Разноцветные фигурные чешуйки приставали к жесткой шерсти, слипшейся от крови, его собственной и чужой.

На полотне появились красные разводы, перепачкавшие маленькие ладони прядильщицы. С их появлением ее протянутые руки перестали казаться теплыми и ласковыми. Напротив, в их угловатых изгибах и резких линиях почудилась расчетливая жестокость и неуловимая кровожадность. Всему виной стали ленивые вязкие капли, стекавшие по тонким, искусно изображенным пальцам прядильщицы. Темные пятна погубили безмятежную гармонию чудесного плотна. На смену явилась навязчивая тревожность и сопутствующее ей дурное предчувствие. От картины захотелось отвернуться…