Книжные контрабандисты. Как поэты-партизаны спасали от нацистов сокровища еврейской культуры - Давид Фишман

белорусов — и выслушивали их истории за кружками кофе и стопками водки. Историю в основном писал Шмерке, в свободное время оба сочиняли стихи.

Шмерке особенно интересовали истории бойцов-евреев, которые были живыми опровержениями расхожего клише, что все евреи — трусы. Борис, двадцати одного года, подорвал подходивший немецкий поезд и сам при этом едва не погиб. Авнер из Глубоки в одиночку перехватил группу дезертиров из Красной армии и уговорил присоединиться к партизанам. Мать и сын, Сара (сорока лет) и Гриша (двадцати), сражались бок о бок в одной партизанской бригаде, мстя за убийство мужа и отца; в итоге Сара погибла[233].

Ездить с места на место было увлекательно, рассказы воодушевляли. Там, в глуши лесов у Нарочи, живя в землянке, Шмерке воспел подвиги еврейских партизан в стихотворении, которое положил на мелодию известной советской песни:

Я ушел в свободный лес Из застенков гетто, Мне винтовку дали здесь, Цепь я сбросил где-то. Эх, пора, подруга, в бой, Приласкай мне плечи, Как сроднились мы с тобой С нашей первой встречи. Пусть немного нас числом, Силой — миллионы: Рушатся мосты кругом, Гибнут эшелоны. Спать фашисты не легли: Поздно или рано Грянут, как из-под земли, Евреи-партизаны. Кровью, пролитой не зря, Слово «месть» омыто: Новая встает заря, Честь в бою добыта. И не превратимся мы В последних могикан: К солнцу путь ведет из тьмы Евреев-партизан[234].

Глава четырнадцатая

Погибшие в Эстонии

Зелиг Калманович и Герман Крук решили не уходить в леса. У Калмановича в его шестьдесят один год, после двухлетнего физического и духовного изнурения в гетто, не было сил пускаться в бега. Вместо этого он добровольно отправился в Эстонию, после того как начальник гетто Якоб Генс лично заверил его, что условия жизни там сносные. Библиотекарь Крук был моложе, сорока пяти лет, и в лучшей физической форме, он выжил бы в лесах, однако принял решение остаться в гетто и довести его летопись до конца. Он всегда был человеком принципиальным и решил, что, бросив двенадцать тысяч уцелевших узников ради спасения собственной шкуры, поступит беспринципно. Крук готов был принять все, что уготовила ему судьба[235].

После остановок в Вайваре и Эреде Калманович осел в лагере в Нарве, на северо-восточной окраине Эстонии. Генс ему солгал. Узников держали впроголодь: кофе и кусочек хлеба утром, водянистый суп на обед, ничего на ужин. Калманович грузил и таскал мешки на текстильном предприятии при лагере, которое находилось в десяти километрах от бараков.

Однако и в ужасающих условиях нарвского лагеря он оставался пророком и утешителем. Участвовал по ночам в литературно-художественных встречах в мужском блоке, читал лекции. Вечером на Хануку он в присутствии трехсот узников произнес получасовую речь, посвященную празднику, и заверил всех, что свет иудаизма не угаснет[236].

В нарвском лагере произошло примирение Калмановича с бывшим его злейшим врагом Моше Лерером, убежденным коммунистом, который тоже работал в архивах ИВО. Когда в июне 1940 года Вильна стала советской, Лерер захватил власть в институте, сместил Калмановича и «зачистил» всех сотрудников-некоммунистов. Он изъял из библиотеки ИВО «антисоветскую литературу» и завесил стены лозунгами, прославлявшими Сталина. На протяжении трех лет Калманович не мог простить Лереру свое унижение, а главное — политическое осквернение ИВО (сам Калманович всегда был стойким противником коммунизма и подчинения науки политике). Даже в гетто они не разговаривали. В библиотеке гетто работали в соседних кабинетах — Калманович был заместителем директора, а Лерер — хранителем архива и музея — и не обменялись ни словом. Все рабочие вопросы Лерер решал с Круком[237].

В Нарве же они сдружились, спали на одних нарах, проводили целые ночи за разговорами[238]. Когда Лерер заболел дизентерией, Калманович ухаживал за ним, делился хлебом. Лерер не выжил, и Калманович, человек верующий, произнес кадиш (еврейскую поминальную молитву) в память о своем друге-коммунисте.

Несколько недель спустя болезнь настигла и самого Калмановича. Другие узники подкупили одного из надзирателей, чтобы Калмановичу дали работу полегче и ему не приходилось выходить в мороз на улицу: он теперь чистил уборные в бараках. Эту работу он выполнял несколько недель и, как передавали, говорил соседям: «Я счастлив, что мне выпала честь убирать экскременты этих святых евреев»[239].

Согласно одним свидетельствам, Калманович мирно скончался на своей койке. Согласно другим — его освидетельствовала немецкая медицинская комиссия и приговорила к смерти. Вторая версия сообщает, что последние его слова, когда его волокли из барака, были те же, которые он когда-то произнес на улице, обращаясь к своим коллегам по «бумажной бригаде»: «Я над вами смеюсь. У меня есть сын в Земле Израиля». На сей раз слова прозвучали издевкой. Тело его, как и тела других погибших в Нарве, сожгли в большом подвальном крематории лагеря.

Один из узников рассказывал, что в нарвском лагере у Калмановича была одна дорогая ему вещь: крошечная Библия, которую он сумел спрятать