О привидениях и не только - Джером Клапка Джером

собрали, и я поставил их в угол столовой.

Сначала они проявили сильное желание опрокидываться и падать на людей, но я не пожалел гвоздей, шурупов и дощечек, и жизнь с ними в одной комнате сделалась возможной, а я, измучившись, перевязал свои раны и лег спать.

Посреди ночи жена разбудила меня в сильной тревоге и сообщила, что часы пробили тринадцать раз – кто, по моему мнению, должен умереть?

Я ответил, что не знаю, но надеюсь, что это соседская собака.

Жена заявила, что у нее предчувствие и что это будет младенец. Я никак не мог ее успокоить; она плакала, пока не уснула.

Все утро я убеждал ее, что она, должно быть, ошиблась, и жена даже снова заулыбалась, но после обеда часы снова пробили тринадцать раз.

Все ее страхи вернулись с новой силой. Теперь она не сомневалась, что и младенец, и я обречены и что она останется бездетной вдовой. Я попытался перевести все в шутку, но стало только хуже. Жена сказала, что теперь она видит – на самом деле я чувствую то же, что и она, и только прикидываюсь беспечным ради ее спокойствия, но она постарается принять все мужественно.

Больше всего она винила Багглза.

Ночью часы выдали нам очередное предостережение, моя жена решила, что на этот раз дело касается ее тети Марии, и отнеслась к нему безропотно. Однако она жалела, что я купил эти часы, и спрашивала, когда я наконец излечусь от своей нелепой страсти заполнять дом всяким хламом.

На следующий день часы пробили тринадцать раз четырежды, и жена вдруг подбодрилась. Она сказала, что если умереть суждено нам всем, это уже не имеет большого значения. Скорее всего нас ждет лихорадка или чума, но зато всех нас заберут на тот свет одновременно.

После этого часы окончательно распоясались и начали убивать всех наших друзей и родственников, а потом переключились на соседей.

Они несколько месяцев подряд целыми днями били тринадцать раз. В конце концов нам надоела эта резня, а вокруг на целые мили не осталось ни одного живого существа.

Тогда часы перевернули страницу, решив начать с чистого листа, и перестали умертвлять окружающих. Вместо этого они принялись бить более безобидно, то тридцать девять раз, то сорок один. Теперь их любимое число тридцать два, но раз в день они бьют сорок девять раз. Больше сорока девяти они не бьют никогда. Не знаю почему и никогда не мог этого понять, но не бьют.

Причем бьют они не с регулярными промежутками, а когда им захочется и когда они считают это наиболее подходящим. Иногда могут пробить три и даже четыре раза за час, а то молчат по полдня.

Право же, странные часы!

Время от времени я подумываю, не отдать ли их в починку, чтобы они стали наконец часами респектабельными и научились соблюдать верное время, но мне кажется, что я их уже полюбил за то, что они так дерзко насмехаются над Временем.

Определенно они не испытывают к нему должного уважения. Похоже, просто из кожи вон лезут, чтобы оскорбить его в открытую. К примеру, в половине третьего заявляют, что сейчас тридцать восемь часов, а через двадцать минут сообщают, что только час!

Неужели они и вправду прониклись презрением к своему хозяину и стремятся это продемонстрировать? Говорят, нет героя для его лакея. Может быть, тусклому взгляду старого слуги даже каменный лик Времени кажется лицом всего лишь жалкого смертного с его короткой жизнью, чуть более великого, чем все мы? Неужто они, всё тикая и тикая все эти долгие годы, научились наконец понимать ничтожность Времени, которое кажется нашему благоговеющему человеческому взору таким великим и грозным?

Неужто они, угрюмо посмеиваясь и отбивая то тридцать пять, то сорок раз, говорят:

– Ба! Я знаю тебя, Время, хоть ты и кажешься богоподобным и наводящим ужас. Что ты, как не призрак – сон, как и все мы здесь? И даже меньше того, потому что ты пройдешь, и тебя больше нет. Не бойтесь его, бессмертные люди. Время – всего лишь тень мира на фоне Вечности!

СНЫ[24]

Самый мой странный в жизни сон – это когда мне приснилось, будто прихожу я в театр, а гардеробщик останавливает меня в вестибюле и настаивает, чтобы я оставил в гардеробе ноги.

Я не удивился – зная театральных гарпий, я даже наяву не удивился бы подобному требованию, но, должен признаться честно, оно меня сильно раздосадовало. И дело не в том, что пришлось бы заплатить гардеробщику – я ему это сразу предложил. Я возражал против расставания с ногами.

Я сказал, что до сих пор ни в одном респектабельном театре не пытались установить такое правило и что оно кажется мне исключительно нелепым и огорчительным. И добавил, что придется написать об этом в «Таймс».

Гардеробщик ответил, что сожалеет, но таковы данные ему распоряжения. Зрители жалуются на то, что не могут с удобством пройти к своему месту или покинуть его, потому что им мешают чужие ноги. Поэтому принято решение – в дальнейшем все должны оставлять ноги при входе в театр.

Мне показалось, что, устанавливая такой порядок, театральная дирекция превысила свои полномочия, и в обычных обстоятельствах я бы его оспорил. Но, поскольку был там скорее гостем, чем завсегдатаем, решил не устраивать беспорядков, сел и покорно приготовился выполнить требование.

До тех пор я понятия не имел, что человеческую ногу можно отвинтить. Думал, они неотделимы от тела. Но гардеробщик показал, как это делается, и оказалось, что это очень просто.

Открытие удивило меня не больше, чем само требование оставить ноги в гардеробе. Во сне нас ничто не может удивить.

Однажды мне приснилось, что меня должны повесить, но я и этому ничуть не удивился. Не удивился никто. Мои родственники пришли со мной попрощаться и пожелать всего хорошего. Они явились все до единого и вели себя очень мило, но не проявили ни малейших признаков удивления – ни один из них. Казалось, что все расценивали грядущую трагедию как самое естественное дело на свете.

Они отнеслись к этому несчастью с таким стоицизмом, что могли бы посрамить даже спартанцев. Никакой суматохи, никаких сцен, напротив, преобладала атмосфера кроткой веселости.

Они были очень добры. Кто-то, кажется дядюшка, принес мне пакет сандвичей и немного чего-то во фляжке, на случай, как он выразился, если я проголодаюсь на эшафоте.

Нас учат удивляться «те близнецы-тюремщики бесстрашных»[25], Знание и Опыт. Мы удивляемся и не верим, когда встречаем в романах и пьесах порядочных мужчин и женщин, потому что Знание и Опыт научили нас, сколь редко и сомнительно существование таких людей. В реальной жизни мои родственники и друзья наверняка удивились бы, услышав, что я совершил убийство и за это меня должны повесить, потому что Знание и Опыт научили их: в стране, где сильный закон, а полиция не дремлет, гражданин-христианин обычно успешно противостоит голосу искушения, подталкивающего его совершить преступление.

Но в страну грез Знанию и Опыту хода нет. Они остаются снаружи вместе со скучным мертвым телом, частью которого являются, а свободное сознание, избавившись от их сковывающей опеки, легко проскальзывает сквозь темные врата, чтобы радостно резвиться по своей воле среди запутанных тропинок в саду Персефоны.

И ничто встреченное им в этой вечной стране не удивляет его, потому что не стесненное глупыми условностями бодрствующего ума, уверенного, что во вселенной не может существовать ничего за пределами его представлений, сознание наше знает – все возможно и даже вероятно. Во сне мы летаем и не изумляемся этому, разве только отмечаем, что раньше летать не умели. Мы разгуливаем нагишом и не стыдимся этого, разве только слегка недоумеваем, почему полиция нас не останавливает. Мы беседуем с умершими и думаем только, что нехорошо с их стороны так долго к нам не приходить. Во сне случается такое, о чем не расскажешь обычным человеческим языком. Во сне мы видим «свет, что