О привидениях и не только - Джером Клапка Джером

пользу?»

Они предложили это критикам, и те нашли мысль превосходной и сказали, что с удовольствием возьмутся за это дело. Надо заметить, что критики никогда не уклоняются от работы. Если нужно, они готовы сидеть и критиковать по восемнадцать часов в день, и даже если это совершенно не нужно, тоже. Невозможно перегрузить их поводами для критики. Они готовы критиковать всех и вся в этом мире, и в загробном тоже. Полагаю, бедняге Плутону приходится с ними нелегко.

Так что стоило человеку построить дом или курице снести яйцо, как критиков приглашали высказать свое мнение. Выяснялось, что не построено ни одного оригинального дома. Коридоры на каждом этаже – это просто копии коридоров из других домов, и построены все дома по одному и тому же затасканному плану: внизу подвалы, первый этаж на одном уровне с улицей, наверху чердаки. Ни у кого ни капли оригинальности!

То же самое происходило и с яйцами. Каждое снесенное яйцо напоминало все остальные.

Тяжелая у них была работа.

Критики критиковали всё. Когда юная парочка влюблялась, она не спешила жениться, а спрашивала совета критиков.

Нечего и говорить, что в результате ни один брак не состоялся.

– Моя дорогая юная леди, – говорил критик, проведя свою инспекцию. – Я не нашел ровным счетом ничего нового в вашем молодом человеке. Выйдя за него замуж, вы попусту потеряете время.

А молодому человеку сообщалось следующее:

– О Боже, нет! В этой девушке нет ничего привлекательного. Кто, ради всего святого, вам вбил в голову такую мысль? Всего лишь прелестное личико и фигура, ангельский нрав, блестящий ум, преданное сердце и благородный характер. Со дня сотворения мира на свет родилось не меньше дюжины таких девушек. Продолжая ее любить, вы попусту потратите время.

Они критиковали птиц за избитую манеру петь, цветы за избитые ароматы и оттенки. Жаловались на погоду и говорили, что она лишена оригинальности (верно – им же не доводилось пожить в Англии весной), и винили солнце за единообразие его поведения.

Они критиковали младенцев. Едва в доме появлялся новорожденный, критик наносил визит, чтобы высказать свое суждение о нем, и молодая мать приносила ребенка на обозрение.

– Разве вам когда-нибудь доводилось видеть подобное дитя? – спрашивала она, протягивая к ним малыша. – Разве он не чудесен? Я уверена, вы никогда не видели у ребенка таких очаровательных ножек. Няня говорит, что это самый необыкновенный младенец из всех, кого она нянчила, благослови его Бог.

Но критики ничего подобного не думали.

– Фу ты, – отвечали они, – нет в этом младенце ничего необыкновенного. Никакой оригинальности. В точности как и все остальные младенцы – лысая голова, красное лицо, большой рот и курносый нос. Да он всего лишь слабое подобие младенца в соседнем доме. Это плагиат, вот что это такое. Вы попусту тратите время, мадам. И если вы не можете произвести на свет ничего более оригинального, чем этот младенец, мы вынуждены посоветовать вам вообще прекратить этим заниматься.

Тут и наступил конец критике в той странной стране.

– Вот что, мы сыты по горло вами и вашей критикой, – заявили им люди. – А если хорошенько подумать, то вы совершенно неоригинальны, и критика ваша неоригинальна. Вы говорите одно и то же со времен Соломона. Мы намерены утопить вас и обрести наконец покой.

– Как, утопить критиков! – возопили критики. – В жизни не слышали ничего более чудовищного!

– Да, мы льстим себя надеждой, что это оригинальная идея, – жестоко ответила публика. – Она должна вас очаровать. А теперь шагом марш к реке!

И они вытащили критиков из дома и утопили их, а потом приняли короткий указ, объявив критику величайшим оскорблением.

После этого искусство и литература в стране развивались по методам довольно необычной и любопытной школы, но тем не менее жить там стало значительно веселее.

Но я не закончил рассказывать вам сон, в котором мне в театре приказали оставить ноги в гардеробной.

Мне приснилось, что гардеробщик выдал мне за мои ноги билет под номером девятнадцать, и я все представление тревожился, что ими завладеет номер шестьдесят один, а мне оставит свои. У меня прекрасная пара ног, и должен сознаться, я немного горжусь ими, в любом случае я предпочитаю их всем прочим. Кроме того, у номера шестьдесят один вполне могли быть ноги костлявые, которые мне не подойдут.

И это беспокойство испортило мне весь вечер.

В еще одном необычном сне я увидел, что обручен и должен жениться на своей тетушке Джейн. Но не это явилось необычной частью сна, людям часто снится подобное. Я знавал человека, которому однажды приснилось, что он женился на собственной теще! Он рассказывал мне, что в жизни не радовался так звону будильника и никогда не испытывал к нему такой глубочайшей и благодарной нежности, как в то утро. Сон едва не примирил его с тем, что он женат на своей супруге. После того сна они несколько дней прожили по-настоящему счастливо.

Нет, необычным в том сне было другое – я сознавал, что это сон. «Что, черт возьми, скажет про эту помолвку дядя? – думал я во сне. – Ведь наверняка случится скандал! Дядя нам еще устроит кучу неприятностей, уж я не сомневаюсь». И эта мысль сильно беспокоила меня до тех пор, пока не пришло радостное озарение: «О, так ведь это же просто сон!»

И я тут же решил, что нужно проснуться, пока дядя не узнал про помолвку, и пусть они с тетей Джейн ссорятся из-за этого без меня.

Когда сны становятся беспокойными и тревожными, большое утешение сознавать, что это всего лишь сон, что ты скоро проснешься и ничего плохого не случится. После таких дурацких кошмаров хорошо просыпаться с улыбкой.

Порой сон нашей жизни становится до странности тревожным и запутанным, и, когда охватывает подобное смятение, храбрее всех тот, кто чувствует, что это мучительное представление не более чем сон, короткий, неспокойный сон длиной в шесть-семь десятков лет или около того, после которого вскоре наступит пробуждение, по крайней мере так ему видится.

Какой скучной, какой невозможной стала бы жизнь без снов, я имею в виду снов наяву, тех, что мы называем «воздушными замками», что строят для нас добрые руки Надежды! Если бы не миражи оазисов, ведущие его вперед, изможденный путник лег бы на песок пустыни и умер. Именно миражи отдаленного успеха, миражи счастья (так ослу, у которого под носом привязана морковка, кажется, что если бежать чуть быстрее, то непременно до нее дотянешься) заставляют нас с таким рвением мчаться по дороге жизни.

Провидение, как отец усталого ребенка, сказками и обещаниями заманивает нас все дальше по этой дороге, и там, в конце ее, у завершающих нахмуренных врат, мы, испуганные, пытаемся отступить назад. Но провидение склоняется над нами и нашептывает нам на ухо, обещая еще более сладкую награду, и робко, неуверенно, пытаясь скрыть свой страх, мы собираем то, что осталось от наших надежд, и испуганно, но доверчиво нащупывая путь, ступаем во тьму.

Силуэты[27]

Боюсь, настроение у меня сегодня прескверное. Мне всегда была близка меланхолическая сторона жизни и природы. Люблю холодные октябрьские дни, когда бурые листья лежат под ногами толстым и набухшим от воды слоем, и тихие, сдавленные стенания, которые доносятся из сырых лесов, и вечера поздней осени, когда туман крадется по полям и возникает ощущение, что древняя земля, почувствовав пронизывающий до костей ночной холод, иссохшими руками натягивает на себя белое одеяло. Люблю сумерки на длинной серой улице, грустящей под далекие, пронзительные крики продавца горячих сдобных булочек. Легко представить себе, как он, в необычной митре, с позвякивающим колокольчиком, бредет в сумраке, прямо-таки верховный жрец призрачного бога чревоугодия, призывая верующих подойти к нему и принять участие в ритуале. Я нахожу сладость в унылой мрачности второй половины воскресного дня в богатых пригородах, во враждебной пустынности берегов реки, когда желтый туман ползет на сушу через болота и грязь, а черные волны мягко плещутся у изъеденных червями стоек пирсов. Люблю унылую