Магистр Ян - Милош Кратохвил

Предчувствуя это, я захватил с собой любимые книги — „Пасторали“ Вергилия и „Метаморфозы“ Овидия. Они хранятся у меня в дорожном сундучке. Однако даже моя предусмотрительность мало чем облегчает путешествие в горах, где еще царит полная дикость. Чтец Верджерио здесь схватил альпийский насморк, необузданный, как жители этих гор. Ты, конечно, догадываешься, что Верджерио не доставляет мне никакого удовольствия своим чтением, — ведь Юпитер, соблазняющий смертных женщин, у него гнусавит. Мне кажется, скоро этот юноша сможет передавать одни причитания нимфы Эгерии, которая от вечного плача превратилась в воду. Но в „Метаморфозах“ не много эпизодов, рассчитанных на чтеца с альпийским насморком. Мне же читать при коптящей деревенской лучине не позволяют глаза. Я рад тому, что еще могу писать.

В таких обстоятельствах жребий пал на тебя. Ты будешь моим молчаливым собеседником. Излагая тебе свои думы, я мысленно вижу перед собой самого дорогого и близкого друга, хотя в сию минуту ты находишься, пожалуй, значительно дальше от меня, чем когда-либо прежде.

Мне стало известно, что ты покинул обитель своего ордена и отправился на поиски царства святого Иоанна. Ученые мужи предполагают, что оно находится где-то далеко от нас, в Азии, и его пределов скорее достигнет мысль, разбуженная мечтами и надеждами, чем нога человека. Тем легче создать обетованный край в воображении, наделив царство грез всеми чертами совершенства, каких нет на нашей грешной земле.

Ты ищешь царство божие первых христиан, которого не нашел и не мог найти дома, а я, подобно тебе, еду в Констанц, на собор. Мы тоже стараемся утвердить власть божьего закона на земле. Я вижу тщетность твоего паломничества, устремленного в непостижимую неизвестность, но завидую тебе. Как много оно обещает! Как прекрасно твое паломничество в сравнении с моим странствием.

Нас объединяет стремление к одной цели. Ты надеешься найти желанное царство святого Иоанна, которое зиждется на обычаях первых христиан. Констанцский собор также постарается путем проведения реформ вернуть церкви ее прежнее величие. Ты можешь обидеться, если я sub linea[42] напомню тебе, что ныне любой еретик, лоллард[43] и патарен[44] также взывают к церкви, дабы она вернулась к строю и нравам первоначального христианства. Но с какими бы усилиями и с какой поспешностью ни стремились бы они к этой цели, их взоры обращены назад! В таком случае нетрудно споткнуться. Не кажутся ли тебе эти „возвраты“ подозрительными? Разве смогу я, старик, на склоне лет вернуться к наивной простоте своей юности? Будь это возможно, я с бóльшим уважением отнесся бы к тем пророкам, которые исповедуют как учение Христа, так и учение антихриста.

Я надеюсь, дорогой друг, ты не примешь всерьез мои слишком скептические экскурсы в прошлое. Со мной произошел один незначительный случай, который неожиданно испортил мое настроение, как зернышко перца в жарком, попавшее на зуб. Но этот случай не столь важен, чтобы на нем задерживаться. Лучше вернемся к нашей теме.

В наши времена возможно лишь одно возвращение к прошлому, которое я признаю и которому я готов отдаться душой и телом. Это — возврат к идеалу античной красоты. Даже ты, осуждающий эти строки, не заставишь меня отречься от них. Мы живем в самом начале грядущего возрождения античного искусства. Это искусство восстает из земли и библиотечной пыли подобно тому, как божественная Венера родилась из морской пены. Ведь еще не прошло ста лет, как мы начали разыскивать и хранить произведения когда-то пышно расцветавшего искусства, а сколько сокровищ уже нашли и продолжаем находить! Плуг земледельца, мотыга садовника и кирка каменщика всё еще натыкаются на белоснежный мрамор. Исковерканный и разбитый, он открывает нам новый мир — мир удивительной красоты и подлинного совершенства.

Вместе со своими единомышленниками ты считаешь недопустимым увлечение и тем более восхищение доброго сына церкви творениями древних язычников. Но что такое красота, если она — не торжество бога? Разве творец вселенной, и, стало быть, сам наивысшее совершенство, не славит в ней себя?

Незадолго до отъезда из Рима мне удалось увидеть у папы мраморный торс Венеры, который где-то раздобыл его секретарь Поджо Браччолини. От статуи сохранилось только туловище. Но благодаря своему совершенству оно вызывает впечатление какой-то необыкновенной цельности. Ничто не мешает представить себе, как выглядела когда-то статуя Венеры, ибо даже в самом малейшем обломке не перестает существовать законченность прежней формы. Любуясь красотой торса языческой богини, я проникаюсь большей любовью к творцу вселенной, чем при виде тощих святых мучеников и мучениц, заполняющих наши храмы. Да, языческая идея, водившая рукой античного ваятеля, никоим образом не мешает мне благочестиво восторгаться красотой и совершенством, которые славят бога! Признаюсь, самые правоверные, но худые, как скелеты, статуи наших христианских мастеров никогда не вознесут мою мысль к небесам.

В своей неумолимой строгости вы требуете, чтобы идеал красоты соответствовал идеалу христианского благочестия. Но вы путаете две вещи, которые в искусстве никак не связаны друг с другом: содержание и форму!

Разве ты не знаешь, что у человека два органа: сердце, источник чувства, и голова, источник разума. Оба они самостоятельны. Наше сердце радуется при виде красоты, в чем бы она ни проявлялась: в женском теле, статуе, песне, стихе, картине, — независимо от содержания произведения, лишь бы форма была прекрасна. Точно так же наш разум повелевает нам неуклонно защищать церковь, ее строй и догматы, ибо мы хорошо знаем, что на них зиждется порядок всего мира, иерархия всех достоинств и санов, их вечная неизменность. Мы придерживаемся основ нашего вероучения, сознательно не замечая форм, в которых оно проявляется. Поверь мне, стóит один раз взглянуть на нашего нынешнего святого отца, чтобы больше никогда не восхищаться им. Тот, кто захотел бы судить о церкви по ее внешним формам и их проявлению (к чему иногда приходится прибегать во время святой борьбы за власть и признание), непременно разделил бы выводы презренных еретиков, которых мы не зря… сжигаем.

Стало быть, наше художественное и эмоциональное восприятие ни в коем случае не следует связывать с нашей верностью церкви, как незачем связывать в искусстве форму с содержанием. Иначе — чем я могу объяснить свой восторг при взгляде на торс языческой статуи и глубокое отвращение к статуе мадонны с Христом, которую мне довелось недавно увидеть в церкви? Я с ужасом подумал о том, что если бы я не познакомился с тонко и изысканно воспитанными античными поэтами, то выругался бы, как язычник!

Признаюсь, я до сих пор с отвращением вспоминаю эту христианскую статую, отлично сознавая, что такое убожество не стоит даже исписанных чернил. Сначала я не хотел упоминать об этой статуе, но мое преклонение перед формой вынудило меня описать тебе ее.

Теперь я хочу вкратце рассказать об этом.

Сегодня я добрался до какой-то тирольской деревушки, название которой не могу выговорить из-за дикого скопления согласных. Но дело не в этом. Как обычно, где только возможно, я стараюсь разыскать хотя бы намеки на прекрасное, которое встречается порой даже в самом глухом углу. Единственной приметной постройкой этой захолустной деревни оказалась ветхая церковка. Она, подобно всем церквам на севере, строгая, мрачная и неуклюжая.

Я вошел в церковь и еще больше разочаровался: она была пуста, как хижина нищего. Лишь над алтарем возвышалось деревянное изображение девы Марии с телом Распятого. Я, пожалуй, за всю свою жизнь не видел ничего более отвратительного, чем эта статуя! Христос лежал на коленях матери в каком-то странном оцепенении. Казалось, что его живым вогнали в очень тесный саркофаг, переломали ему все члены и, уже скрюченного, вынули и положили на колени мадонны. Он беспомощно лежал, вытянув вдоль тела руки, тощие и прямые, как жерди. Из ладоней Христа выступала кровь: варвар-ваятель изобразил ее в виде крупных продолговатых капель. Казалось, отвратительные красные черви выползали из Христовых ран или, точнее, висели по их краям и сосали его кровь. Более ужасная рана, кишащая такой же тварью, зияла в боку Христа. Я еще не сказал тебе о том, что художник грубо раскрасил обе фигуры. Голова Спасителя оказалась запрокинутой назад, рот полуоткрыт, а глаза глубоко ввалились. Но отвратительнее всего было тело Спасителя, — когда глядишь на него, на ум приходит мысль о начинающемся разложении. Это было весьма точное изображение трупа человека, а не божьего сына. Признакам смерти мастер придал непомерно большое значение. Зато лицо Девы Марии казалось живым, так хорошо передавало ее черты дерево. Мадонна была лишена всякой божественности. Небрежно вырезанное лицо, измученное страданиями, опухшее от слёз, — две слезинки еще торчали у нее на щеке, — походило на лицо деревенской бабы. Оно было ужасно искривлено. Ее губы перекосились в жалкой гримасе. Грубыми натруженными руками богоматерь с трудом держала Христа на своих сильных коленях. Но эта деревянная фигура передавала не только страдания мадонны, — ее безысходное горе достигло отчаяния, обычно заканчивающегося протестом и бунтом. Я не могу припомнить, приходилось ли мне когда-нибудь раньше видеть подобное омерзительное произведение.