Магистр Ян - Милош Кратохвил

Освальд фон Волькенштайн нежно посмотрел на струю вина, которая лилась из кувшина в его бокал.

— На чем я остановился, мадонна? Да, я уже вспомнил. Сигизмунд стал наседать на Вацлава, надеясь, что тот уступит ему титул римского короля. Борьба между ними оказалась недолгой. Сигизмунд легко прижал Вацлава к стенке. Чешский король торжественно признал избрание Сигизмунда римским королем, и мой любезный повелитель стал подлинным хозяином империи. Она свалилась ему в руки, как спелое яблочко. Да только яблочко-то оказалось червивым: во-первых, Вацлав не пожелал расстаться со знаками императорской власти, — это не могло не взбесить Сигизмунда, желавшего как можно пышнее обставить свою власть, — и, во-вторых, Вацлав возражал против того, чтобы Сигизмунд домогался короны римского короля при его жизни.

Сигизмунд, пока атрибуты власти были ему не очень нужны, смотрел на всё это сквозь пальцы. Теперь он хочет возглавить святой собор христианства в Констанце, и ему необходимо выступить там во всем блеске. Если на его голове будет корона, каждый поймет, с каким повелителем имеет дело. Мы едва не источили все перья на переписку с пражским двором, но она оказалась напрасной. Сигизмунду помог случай. Ничего не поделаешь, мадонна. Чем больше негодяй, тем больше ему везет. В один прекрасный день сюда, в Аахен, приплелся посланец Вацлава. Вы думаете, зачем? После обычных церемоний посланец передал согласие чешского короля на коронацию Сигизмунда при одном странном условии, — узнав его, пожалуй, только Сигизмунд смог удержаться от смеха. Действительно, это условие было очень курьезным: Сигизмунду точно подарили мешок дукатов, а взамен попросили два гроша на мессу. — Рыцарь захохотал.

Донне Олимпии пришлось терпеливо ждать, пока он кончит смеяться. Придя в себя, Освальд фон Волькенштайн виновато поглядел по сторонам, отодвинул бокал и начал вспоминать, на чем остановился.

— Представьте себе, мадонна: за титул императора Сигизмунд должен был обеспечить неприкосновенность какого-то чешского еретика, вызванного на констанцский собор. Вацлав писал, что если, мол, безбожник не вернется домой живым, в Чехии произойдут неприятности. Попробуй-ка разберись в этом деле. Я, по крайней мере, не сумею. Мне теперь даже не вспомнить имени того человечка, который нагнал столько страха на Чехию, — не то Гус, не то Гусь. Что-то в этом роде. Если мы, писари, долго ломали над этим голову, то Сигизмунд ни минуты не задумывался. Он чуть не захлебнулся собственной слюной, торопясь пообещать этому антихристу охранную грамоту! И что же? Аахен готовится к коронации Сигизмунда. Одним словом, мы выедем отсюда в Констанц в ореоле римской короны. Разве это не тонкая работа? Вот вам подтверждение того, что римский король родился в сорочке. Что еще добавить вам? Он — и мерзавец и император в одном лице. Кроме того…

— Кроме того… — повторила женщина, поторапливая неожиданно умолкшего рыцаря.

— Кроме того… Собственно, ради чего описывать короля иначе, чем своего повара? Правда, всякое сравнение хромает. У меня никогда не было своего повара, зато повелителей — хоть отбавляй… Да, на первый взгляд Сигизмунд может очаровать человека. После второго взгляда его чары слабеют. Третий взгляд всякий человек с маломальским умом бросает на дверь, стараясь как можно скорее унести ноги. О, Сигизмунд умеет очаровывать! Человек может отдать за него душу. Он быстро возненавидит Сигизмунда, но по-своему уже никогда не перестанет восхищаться им. Сигизмунд унаследовал это качество от Карла IV в большей степени, чем его братишка. Один черт разберет, как удивительно обернулось в нем каждое доброе качество отцовской натуры. Ему нужно одно: характер. Имей его, Сигизмунд сможет стать настоящим мессией. Этот человек недалеко ушел от дьявола. Несмотря на это, я повторяю: если вы хотите выбирать между папой, кем-нибудь еще и Сигизмундом, то держитесь последнего. Держитесь его: он не лучше других владык, но похитрее их.

Донна Олимпия, внимательно слушавшая его, признательно кивнула:

— Вы отлично справились со своим делом, друг…

— Если вы пожелаете, — сказал рыцарь, — я изложу самые важные мысли письменно. Разумеется, сейчас я вряд ли смогу что-нибудь написать. Это — самый лучший комплимент вашему бургундскому столу.

— Не утруждайте себя, — улыбнулась женщина, — я не умею читать. — Освальд Волькенштайн вытаращил глаза, но донна успокоила его: — Не волнуйтесь, я ничего не забуду. Своими сообщениями вы оказали мне неоценимую услугу.

— Что вы! — поспешил рыцарь. — Я не считаю свою услугу настолько великой, чтобы ее нельзя было оценить.

— Посмотрим, — многозначительно сказала Олимпия рыцарю, и ее лицо, полное дьявольских чар, стало еще соблазнительнее. — Я обещала уплатить вам столько, сколько вы пожелаете. У вас исключительно благоприятный случай. Я готова на всё.

«Дешево она хочет рассчитаться со мной, — подумал рыцарь. — Не глупа, хоть и не умеет читать». Рыцарь Освальд фон Волькенштайн не мог не признать, что он никогда бы не добился согласия донны Олимпии на то, что она предложила ему сама, даже если бы у него в мошне было столько денег, сколько душа пожелает. Он с трудом разбирался в происходившем. Рыцарь вспомнил о своем пустом кошельке, нищенском завтраке, который ожидает его утром, о грязной комнате в постоялом дворе, — из нее он мог бы выбраться в роскошные покои, — о своем ветхом платье, о… многие блага оказались бы ему доступны, если бы она щедро рассчиталась с ним. Были бы у него и женщины. Но он никогда в жизни не нашел бы себе такой изумительной красавицы. Никогда. Лишь один-единственный раз подвернулся ему такой счастливый случай. Боже, боже! Как нелегко дается поэту благоразумие, если вино разливает свое тепло по жилам, а рядом — чудо красоты. Такая красавица, и так близко! Расстояние между ними даже уменьшилось, когда Олимпия поднялась. Тотчас встал и рыцарь. Она подошла и прильнула к нему. Почувствовав неровное дыхание донны, он взглянул ей в глаза. Они горели и жгли его сильнее, чем пламень вина. Сладкие судороги сковали тело рыцаря — его рука коснулась груди, слегка выступавшей над самым вырезом корсажа.

— Что ж, если вы решили… — сказала женщина, дотрагиваясь до шнуровки платья.

В словах донны прозвучало нескрываемое равнодушие, а ее движения показались рыцарю слишком привычными. В последний миг Освальд фон Волькенштайн увидел всё в истинном свете. Он попятился к своему креслу, вытер пот со лба и сказал почти трезвым голосом:

— Мадонна, я хочу ответить вам вашими же словами. Мы достаточно опытные люди, чтобы не делать глупостей. Кроме того, вы слишком красивы. Ради чего мне тревожить свой душевный покой? Вознаградите меня иначе. Нет-нет, я не имею в виду деньги. Если бы вы заплатили мне самую баснословную сумму, то через несколько дней у меня от нее всё равно ничего не осталось бы. Я мечтаю о более прочном вознаграждении — оно должно обеспечить мне прибыль. Мне хочется растянуть это вознаграждение на долгий срок. Я был бы счастлив, если бы в Констанце смог бы заходить к вам и дышать одним с вами воздухом. Обещайте, что вы позволите мне изредка навещать вас и что вы постепенно рассчитаетесь со мною: сообщите мне кое-какие сведения из своих источников. Тогда и вы поможете мне лучше разобраться в делах этого суетного мира.

Донна Олимпия мгновение колебалась, но потом, взглянув из-под опущенных ресниц, подала ему руку:

— Согласна. Ваше решение настолько мудро, что я отнюдь не чувствую себя задетой. А теперь примите мой подарок в знак восхищения вашим ответом.

Донна Олимпия стукнула пальцами по бокалу, и перед рыцарем, как привидение, появился паж, который привел его сюда. До Освальда фон Волькенштайна донеслось еще несколько слов донны. Она приказывала мальчику отвести рыцаря домой и отнести ему кувшин бургундского.

Потом ему в лицо пахнула свежая сырость, а перед глазами засверкали яркие звёзды.

— О Олимпия!..

Только теперь рыцарь Освальд фон Волькенштайн почувствовал, как он опьянел…

Кардинал

«Кардинал римской курии Франческо Забарелла — фра Ансельмо, монаху ордена святого Франциска.

Дорогой друг!

Вот уже вторую неделю я нахожусь в пути, и мне опротивело вынужденное общество ослов всевозможных мастей — как четвероногих, покрытых шерстью и несущих нас на своих спинах по крутым горным тропам, так и бритых двуногих, подобно мышам и лягушкам грызущихся между собой. В Риме хоть можно было пропускать заседания курии, — на них не услышишь ничего, кроме обычной чепухи, — и проводить время в уединенном уголке, где меня всегда ожидали мои любимые друзья — возвышенный Вергилий, благородный Гораций и страстный Овидий. Здесь же я, словно узник, нахожусь в тесном кругу своих сановных собратьев, — а он весьма жалок и числом и узостью своих интересов. Мне кажется, что духовный мир прелатов тем беднее, чем выше их сан. Мысли этих святых отцов, как водомерки, несутся по глади лужи и ограничиваются лишь заботами о своем желудке и личной карьере. Долгое пребывание в обществе таких людей поистине утомительно.