Магистр Ян - Милош Кратохвил

Разумеется, он с божественным спокойствием подставит папе ножку. Иоанну вряд ли удастся завоевать на свою сторону тех, кто приедет на собор. Папа отлично понимал расчет Сигизмунда. Римский король корчил из себя спасителя мира, желая удержать немецкую империю, которую он только что вырвал из рук собственного братца и которая трещала как весенний лед у него под ногами. Но Иоанну приходится закрывать на это глаза, — ему до зарезу нужна помощь Сигизмунда, без нее он погибнет. Ничего не поделаешь, — каждый занят своей игрой. Разумеется, было бы лучше, если бы Сигизмунд не лез в чужие дела!

Иоганну не оставалось ничего другого, как проглотить горькую пилюлю. Теперь ему придется покрепче натянуть удила, иначе проклятое сборище может сбросить его с престола, как норовистый конь — седока. Ему повезет, если собор низложит обоих антипап и оставит тиару на его голове. Никто другой не имеет больше прав на нее, чем он. Лишь явные клеветники могли распустить гнусные слухи о том, что после смерти Александра Бальтазар Косса заставил кардиналов проголосовать за него. Боже, что за собор был тогда… Одно удовольствие!.. Сторонники Коссы под охраной его же латников собрались в Болонье и избрали Бальтазара папой. А потом начались пересуды, — надо же было людям почесать языки! Во всей истории с провозглашением его папой не было ни сучка, ни задоринки.

А теперь? Констанц — не Болонья! Этот коронованный плут неспроста хочет созвать собор на своей, имперской земле. Когда папа вел переговоры с Сигизмундом, король лгал, соглашаясь с ним, что собор следует провести в одном из итальянских городов. Сигизмунд был достаточно хитер, — он не позволил папе воспользоваться этим преимуществом. Король не торопил папу. Пусть Иоанн поварится в собственном соку. Потом ему волей-неволей придется ехать в Констанц. Папа не мог забыть до тошноты приторных улыбок, которыми Сигизмунд подслащивал пилюлю во время их последней встречи.

В Констанце папе придется драться со сторонниками Сигизмунда и со сторонниками собора. Туда съедутся люди, которых папа вряд ли пустил бы в Италию. Против этого у папы оставалось одно средство, и он целиком воспользовался им: Иоанн взял с собой верных кардиналов и прелатов, каких только сумел найти. А их было немало. Может быть, они обеспечат ему большинство в решающую минуту. Эти не обманут его. В противном случае они лишатся своих пребенд. Конечно, более всего пострадает папская казна. Если святые отцы поддержат Иоанна XXIII, единство церкви будет восстановлено и тиара, разумеется, останется на его голове. Истинные христиане окажутся благодарными и возместят ему убытки. Впрочем, они вряд ли смогут когда-нибудь рассчитаться с папой за такое счастье. Им придется как следует раскошелиться, если они захотят хоть немного приблизиться к той сумме, которая должна быть уплачена за это благо…

Холод пронял Иоанна до костей. Черт возьми, куда девалось то счастливое время, когда он гарцевал впереди войска, в латах и с мечом в руке?.. Тогда он не колебался. Но что осталось у него от того времени? Ничего! Одни печальные воспоминания: кто ушел от преследования, кто угодил за решетку, а кто погиб. Тогда именем Александра Бальтазар Косса правил Болоньей и Римом. Впрочем, каждый клевещет на власть, если она заставляет его повиноваться и раскошеливаться. Попрекали его и женщинами… Он захватил с собой в дорогу мраморную Венеру. Ее-то уж никто не поставит ему в вину! А ну их всех к черту!..

То, что предчувствовал папа, целиком сбылось: дорога через Альпы оказалась нелегкой. Чем выше поднимался караван, тем холоднее становилось. Путешественникам еще повезло. В этом году снег выпал поздно, и они увидели его только на шестой день путешествия, возле Мерано. Там караван потерял всякую надежду на хороший отдых. Комнаты в горных ночлежках и в деревенских постоялых дворах — один срам! В них было холодно, и путешественники не расставались с шубами даже ночью. Повара напрасно суетились со своими припасами у деревенских очагов, — ничего путного у них не вышло. Удалось только поджарить мясо на вертеле. Иоанн XXIII бесился. Он проклинал жуткую ночь, которая наступила сразу же после полудня и никак не могла кончиться. Холод, кромешная тьма, закопченные комнаты, робкие и неуклюжие горцы, боль в суставах, однообразная пища — всё давало ему повод надеяться, что его муки будут зачтены на том свете. Страдания всегда мало спавшего папы обострились тем, что здесь он вообще не мог заснуть. Клеветники объясняли бессонницу папы привычкой, оставшейся у него от тех времен, когда он занимался разбоем под милосердным покровом ночи. Пусть отсохнут языки у тех, кто рассказывает о нем, что в молодости он был не только грозным пиратом, но и возмутителем альковного спокойствия. Разве ночная тишина и одиночество непременно влекут за собой бряцание холодным оружием или наслажденье теплым женским телом? Или в такое время нельзя размышлять, рассчитывать, мечтать? Папа любит писать по ночам, — он диктует своим секретарям до самого рассвета, и они ходят потом весь день с красными глазами. Частенько бодрствовали даже его кардиналы и советники. Папа вызывал их в полночь на совет или принимал у себя. Здесь же он не мог ни уснуть, ни работать. Папа не желал даже послушать своего чтеца, — так опостылели ему люди. Слишком много их он увидит в Констанце. Дома бóльшую часть суток папа находился наедине с самим собой — пил или играл в особую игру, выдуманную им в одну бессонную ночь. Папа мысленно заставлял обоих — Бальтазара Коссу и Иоанна XXIII рассказывать о своих делах. Он поочередно говорил то за одного, то за другого. Это очень забавляло его и давало возможность выражать самые сокровенные чувства и самые интимные намерения в такой форме, в какой их никогда не слышало и не услышит ухо простого смертного. Он пытался представить себе лицо Сигизмунда: чтó оно выражало бы, если бы тот услышал его слова. Дорого заплатили бы ему за эти слова король и те, кто мучительно ломал себе голову, выискивая, вынюхивая и собирая куцые намеки на улики против него, папы. Какой алчностью загорелись бы глаза на худом лице французского кардинала дʼАйи! Не заткнули бы своих ушей и друзья папы — итальянцы в кардинальской коллегии. Как бы, например, повел себя Забарелла, изнеженный поэт в кардинальской сутане? Ему ничто не ново в этом мире. Он смотрит на всё с высоты своего Олимпа, воспетого Вергилием и Горацием. О, мысли святейшего отца обязательно нарушили бы олимпийское спокойствие кардинала! Но эта забава неожиданно опротивела папе: он с ужасом подумал, что собор в Констанце может сыграть с ним такую же шутку! Папа перекрестился и запил дурную мысль глотком фалернского.

Прибыв в Мерано и выйдя из своей передвижной клетки, папа сразу повеселел. Изнурительное путешествие и вынужденное безделье изрядно надоели ему. Всё это время у него не было иного дела, как тащить за собой многочисленное стадо своих сторонников. Здесь, в Мерано, ему следует заняться чем-нибудь другим.

Город торжественно встретил папу. Все церкви звонили в колокола, на площади и улицах, примыкающих к замку, нельзя было ни проехать, ни пройти. Люди теснились, падали на колени. Когда кибитка папы проезжала дальше, они быстро вскакивали на ноги, желая получше рассмотреть лицо святого отца. Женщины истерически кричали, мужчины пялили глаза и судорожно глотали воздух. То, что для римлян было обычным, тут оказалось чудом. Шутка ли встретить папу в Альпах, среди простых людей, на расстоянии одного шага! Иоанн XXIII благословлял толпу, и его лицо виднелось в раскрытых дверцах повозки. Когда папская кибитка появилась во дворе замка, сам тирольский герцог Фридрих бухнулся на колени в только что выпавший снег и пригласил святого отца на торжественный пир в честь его прибытия. Папа, озабоченный иными делами, с трудом скрывал свое нетерпение. Не успели унести со стола последние миски, как ничуть не охмелевший старый морской волк и лихой наездник Иоанн XXIII быстро повел хозяина в альковную, расположенную рядом с тронным залом. Там они, как купцы, без лишних слов заключили сделку на основе известного правила: даю, чтоб и ты дал. Старый папа, храбро сражавшийся на поле боя, ведавший бухгалтерией и хозяйством, управлявший государством и городами, и молодой Фридрих, грубый и недалекий человек, легко нашли общий язык. Жестокий, вероломный, умудренный жизненным опытом старик и юный откормленный забияка с яркой, как его родовой герб, рожей одинаково бойко подсчитывали латников и дукаты, постоянно помня о выгодном для обоих правиле: я — тебе, ты — мне.

Папа назначил Фридриха генеральным капитаном своих войск и пожаловал ему шесть тысяч дукатов в год, а тиролец обязался охранять папу по дороге в Констанц, во время пребывания там и на случай, если Иоанну XXIII придется покинуть собор. Никакое особое время и никакие особые обстоятельства в расчет не принимались. Фридрих отлично понимал, чтó означает эта оговорка, и папа был доволен тем, что герцог ни о чем его не расспрашивал. Толстый как боров, герцог оказался тонким дипломатом! Когда они договорились обо всем, Фридрих опустился на колени, покорно склонив большую белокурую голову, и Иоанн благословил своего нового военачальника, торжественно осенив его крестным знамением. Но мысли Фридриха были заняты другим: в тот день в его казне появилась кругленькая сумма — задаток в размере половины обещанного ему годового жалованья.