Праведная бедность: Полная биография одного финна - Франс Силланпя

С недавних пор кокемякинцы один за другим стали селиться в здешнем приходе. Это гордый, нимало не считающийся с местным обычаем народ. Даже на пригорке перед церковью, закутанные в платки и тулупы, они громко переговариваются между собой на своем плавном наречии.

Свеча вот-вот погаснет, Пеньями — тоже. «Видать, больше, чем на свечу, тебя не хватает», — говорит папаша Оллила. Он только-только начинает оживляться, а Пеньями уже выдохся. «Зря ты осерчал на меня в тот раз, когда я не дал тебе денег. Откуда мне было знать, как обстоят твои дела?.. Ну, скажи мне: на кой черт ты затеял эту женитьбу?»

Как ни пьян Пеньями, он все же чувствует, насколько чужд он этим людям, сколько в них раздражающего высокомерия. Точно и он, и его хутор независимо от их желания уже находятся в их власти. В Пеньями пробуждается безотчетная злоба, он встает, словно намереваясь что-то сделать. Однако папаша Оллила тоже встает и говорит:

— Ну, а теперь отправляйся-ка домой, соседушка, проведай свою бабу. Она поди уже рожает.

Отец и сын выводят Пеньями на крыльцо. Он выбирается в проулок и, тараща глаза во тьму, нащупывая ногами дорогу, бредет домой, на другой конец деревни. Хмель погасил в мозгу все обыденное, привычное, и его жизнь, его теперешнее положение предстают перед ним во всей своей тошнотворной наготе. Эта земля, это небо и эти кокемякинцы — их не возьмешь на всякие штучки-дрючки. Других возьмешь, а этих — нет. Нестерпимо ощущение, что есть в жизни что-то такое, с чем не справишься и от чего все же никак не отделаешься. Она прямо-таки душит его, эта смутно теплящаяся в мозгу мысль, что есть вещи, с которыми хочешь не хочешь приходится считаться.

Бормоча себе что-то под нос, старый Пеньями садится на край дороги.

Дом на Никкиле. В светце горит лучина, при ее свете сидят две дочери Никкиля: старшая, Ева, и младшая, Марке — рыжеволосые, с маленькими глазками. Обе они — единственные из его детей, оставшиеся в живых, — родились от второго брака Пеньями; обе очень похожи на покойницу мать. У них угрюмые лица, они мало разговаривают даже между собой, но тем не менее всегда держатся вместе. Сегодня вечером они как-то особенно горячо чувствуют себя единым целым: все оставшееся до сна время можно безраздельно хозяйничать в доме. Ведь когда нет ни хозяина, ни хозяйки, уходят и работники, — теперь самое время попьянствовать, попробовать запродаться кому-нибудь еще. Лишь стрекочут за печкой сверчки да ни в сон, ни в явь потрескивает, закручиваясь угольком, лучина. Марке сидит под самым светцом и читает вслух по длинному, узкому катехизису; Ева, чуть поодаль, усердно крутит ногой прялку. Когда Ева останавливается, чтобы закинуть нитку на следующий зубец, Марке поднимает голову, как бы желая что-то сказать, но сестра снова толкает колесо и, послюнив палец, продолжает прясть. В Марке есть что-то детское, она еще не конфирмована, зато Ева почти взрослая.

Сестры всецело живут тем, что происходит в их маленьком мирке и его ближайшем окружении. Когда лето близится к концу, по вечерам зажигают лучину — зима опять на носу. Так год проходит за годом, и девушки замечают, что они взрослеют. Позапрошлой осенью об эту же пору умерла мать; теперь у них Майя, она чувствует себя здесь как дома, лазит по амбарам и подволокам, а сейчас в бане, рожает; отец всегда пьян. Первый год без матери был самой счастливой порою в их жизни: отец редко бывал дома, да и колотил их не так шибко, как покойницу мать. Ключи хранились у Евы, и она крепко держала их в руках. Ловиса не очень-то хозяйничала в ту пору, хоть и вертелась все время в доме. Ловиса с отцом на ты и ничуть его не боится, а ведь он такой злющий.

Марке опустила книгу на колени и спросила у сестры:

— Как ты думаешь, где сейчас отец?

— На Оллиле, наверное.

— А зачем Ловиса так часто бывает у нас? Зачем она все время смеется над отцом?

— Она тоже была его невестой.

— Так чего ж ей здесь делать, когда у нас есть Майя? И почему Майя должна быть у нас?

— Она хозяйка.

— Хозяйкой была мать.

— Ну так знай, что теперь хозяйка Майя и сейчас она рожает.

— А как это — рожает? И почему она рожает в бане?

— Спроси у нее.

— А когда она родит?

— Когда, когда… после дождичка в четверг, — ответила Ева с усталой усмешкой, поднялась, отодвинула прялку, зевнула и поправила прическу.

Предоставленные собственной скуке, дочери Никкиля — рыжеволосые, с маленькими глазками — стали укладываться спать. Майя и Ловиса все еще были в бане. Пеньями все еще пропадал в деревне. В тот темный осенний вечер, то и дело оглашавшийся ревом пьяных батраков в деревенских проулках, эти люди — эти три обособленных мирка — безотчетно сторонились друг друга. Ева задула лучину, заткнула дымволок[4] и улеглась в скрипучую, стоявшую в углу у печи кровать. Марке уже поджидала сестру и сразу тесно прижалась к ней. Ева ничего не сказала, хотя это и не особенно ей нравилось.

В сенях послышались торопливые шаги Ловисы. Она заглянула в пекарную и на хозяйскую половину, открыла дверь в работницкую и снова ушла. Младенец уже появился на свет, был выкупан и запеленат. Пока Ловиса искала корзину, мать сотворила над ним крестное знамение и пробормотала нечто вроде полузаклятья, полублагословенья. Затем она снова со вздохом легла на полок и отдалась естественному чувству счастья, переполнявшему ее уставшую душу и тело. Ни страхи, ни заботы не терзали ее сейчас, и какую-то минуту она могла побыть наедине с ребенком здесь, в тишине бани.

Загадочное человеческое существо, одного часу от роду, пищало в своей корзине в бане на Никкиле, в ночь на Михайлов день, в глухом лесном краю, за шестьдесят лет до красного восстания. Час его рожденья не был отмечен ничем особенным, все шло своим обычным порядком. Ева в работницкой проснулась, когда отец вспотычку прогрохал к своей кровати. Потом она проснулась еще раз: отец громко на что-то жаловался, и ему ответил голос с кровати, стоявшей у двери: «Тихо, старик, не то встану — так враз заткнешься». Это был батрак Апели, он тоже вернулся домой запоздно. Старик действительно на минуту затих, потом встал, с ворчаньем вышел в сени и стал звать Ловису. Мальчишка на побегушках хихикнул в своей кровати. Все это Ева отчетливо слышала, и в этом не было ничего необычного. Марке же ничего не слышала и продолжала спать, еще теснее прижимаясь к Еве, очевидно принимая ее во сне за мать.

После родов Майя испытала наплыв радостных чувств, столь естественных для человека в таких обстоятельствах. Обычно эти чувства быстро проходят, всемогущие будни вступают в свои права, и тогда рождение ребенка уже тяжкий крест; добрым людям надлежит принять и нести его безропотно и терпеливо, ибо это один из тех разнообразных плодов жизни, которыми она так богата и которые придают человеческому существованию такой серый и гнетущий оттенок. Если ребенок умирает, не успев вырасти, это чуть ли не более радостное событие, чем его рождение. Мать, конечно, поплачет над ним, но не станет скрывать, что плачет-то она от радости. Однако у Майи были свои основания радоваться появлению ребенка на свет, и она всегда, даже если он был не при ней, помнила о том, как важно для нее, чтобы он выжил. У нее появились смутные подозренья, что отцу на него наплевать, и ее отношение к Пеньями стало меняться. Мало-помалу это начало проявляться во всех их разговорах. Майя безотчетно стремилась держаться игриво-шутливой манеры, сохранившейся у нее с девичества, но все же, случалось, оставаясь с Пеньями с глазу на глаз, она между крепких шуток уже без страха называла его на ты. И это как будто производило на него впечатление; Майя чувствовала, что ее вес и влияние растут.

Пока маленький Юсси ничего еще не умел и не мог самостоятельно гулять, дни его текли довольно однообразно. Вот тут, в углу между печью и стеной, в вечернем полумраке, висит старая, грубо сработанная люлька. В ней лежит двухлетний малыш, взмостив ноги на колени своей сводной сестры Марке, — она сидит к нему боком, в ногах люльки. Лениво что-то напевая, Марке качает люльку, которая противно царапает по торчащим из пола сучкам.

Мальчику не спится. Он то и дело приподымается, пытаясь сесть, и, всякий раз как Марке толкает его обратно в люльку, громко зовет мать. Малыша страшит сгущающаяся тьма, кусают клопы и блохи.

Когда ребенок, в который уже раз, с ревом садится в люльке, Марке нехотя встает, берет его на руки и, прихлопывая локтем по его искривленным ножкам, подходит к окну, откуда еще сочится дневной свет. Увидев во дворе смутные тени, мелькающие у колодца и возле хлева, ребенок затихает, затем снова начинает тихо плакать. Снаружи хлопает дверь, в запечье стрекочет сверчок, неизменный обитатель тогдашних крестьянских изб, современник лучины. Марке превозмогла свою апатию и, стоя у окна, бесстрастно рассматривает искаженное, в грязных разводах от слез, лицо малыша. Это сын Майи, но отец у них один…