Праведная бедность: Полная биография одного финна - Франс Силланпя

Что касается религии, то Пеньями ходил в церковь, как все, и, будучи в хорошем расположении духа, был не прочь позубоскалить над духовенством, как и над всем прочим. Если поп говорил дело, его можно было послушать. Ну, а ко всем этим басням о вечном блаженстве он относился как к детям: их приходилось терпеть, как бы противны они ни были.

Но теперь невидимый священник читает Пеньями свою проповедь и требует, чтобы он стал кроток, как дитя. Он умрет, у него долги, он потерял всю свою былую силу — вот и сейчас там, на скамье у печки, храпит нищий. Скоро к нему на двор явится ленсман,[7] он это знает. Если б настоящий мужчина увидел, что творится в его душе, он взял бы его за шиворот да тряхнул хорошенько, как паршивого щенка! Мыслимое ли дело, чтобы папаша Оллила, бородач Оллила, очутился когда-нибудь в таком положении? Он знай басит свое протяжным кокемякинским говором…

От этих мыслей бросает в озноб, лицо заливает липкий пот. Пеньями делается жутко, губы и руки его трясутся, еще немного — и ему станет дурно. Мозг работает не соображая. Он машинально хватает из шкафа пустой жбан, сует за пазуху владенную на хутор и, весь дрожа, бросается из дому.

Юсси видит, как бежит отец, и чувствует: сейчас что-то должно произойти. Он заранее готовит себя к неожиданному. Напряженно глядит он на нищего, который храпит на скамье, потом переводит взгляд на дорогу — не видать ли там новых нищих. И точно, вот они тут как тут…

Ну вот и Пеньями опять тут как тут, под мышками у него жбан и пять ковриг хорошего, настоящего хлеба. Такого хлеба — теплого, свежевыпеченного — ему еще ни разу не давали на Оллиле, но нынче папаша расщедрился. Багровое лицо Пеньями снова показывается в растворе двери, и только что пришедшие нищие так и влипают взглядами в хлеб, очевидно полагая, что его принесли для них. Но Пеньями проносит хлеб и жбан к своему шкафу. Это — драгоценность, хоть и досталась она на сей раз удивительно дешево: хлеба он не просил. Зато владенная осталась у Оллила. У Пеньями так легко на душе, точно он гору сбросил с плеч. Озноб сменился жаром. Теперь самый раз в постель.

— Не худо бы и на чужую бедность подать, коли сам с прибытком, — говорит побродяжка, пришедший еще вчера, и тут только Пеньями замечает набившихся в избу нищих.

— Вот я вам покажу бедность…

Пеньями поднимается, шатаясь, и хватает первое, что подвертывается под руку. Лихорадка, алкоголь и облегчение, которое принес последний, всеразрешающий шаг, подхлестнули в нем старое, искони сущее. Сердце сладко томит: есть водка, можно вымести всех из избы и завалиться спать. Дом и земля, все, чем держится жизнь, — тьфу! Пропади все пропадом! Среди нищих он замечает Юсси, и в голове его проносится воспоминание о тех годах жизни, что он прожил с Майей, — бесконечные, тягостные, мучительно тошнотворные годы…

В этот момент у крыльца взгремели бубенцы и показались боковина саней, медвежья полсть и полный, темнолицый человек. Это ленсман. Нищие вздрагивают, Пеньями забывает, что он хотел сделать, и застывает на месте с коловоротом в руке, который он схватил вгорячах.

Ленсману и без слов ясно, что тут происходит. Он живо выставляет нищих за дверь. После них остается лишь напряженная тишина да привычный запах. У Пеньями звенит в ушах. Быстро нарастает ощущение какой-то странной свободы: ленсман уже прибыл. Пеньями охватывает усталость; на душе у него почти праздник. И усиливающаяся лихорадка, и появление темнолицего ленсмана — все это приходится одно к одному. Это развязка. Зима уже выдохлась, вечернее солнце пригревает синеющие сугробы, в которых играют краски близкой весны. И ни одного нищего больше не видно…

Пеньями едва вязал языком: «Да, конечно… это так… не позднее, чем через две недели… постараюсь… Я тут малость приболел…» Насилу уговорил ленсмана выпить рюмку водки. «У жены, должно быть, и кофе найдется…» — «Нет, не надо, мне некогда». Скрип полозьев, звон бубенцов…

Пеньями остался один в ватной тишине родного дома. Теперь он действительно был один. Нервная встряска подарила ему переживание, первое и последнее в своем роде за всю его долгую жизнь. Он уже ни к кому и ни к чему не испытывал злобы. Его косматый, побуревший от табака подбородок трясся… Пеньями, это последнее звено бесконечной, идущей через столетия цепи крестьян, плакал. Возвращаясь сегодня с Оллилы, в последний раз проходил он по земле Харьякангас.

Скончался он той же ночью. Последние его слова были: «Я умираю не как какой-нибудь паршивый мужичонка». Он сказал это мягко, почти блаженно, и уже явно в бреду, потому что это были последние слова покойного хозяина хутора Прикола, которые он часто повторял и раньше, когда напивался пьяным.

Мечта маленького Юсси сбылась вскоре же после смерти Пеньями. Хутор за недоимки был продан с торгов канцелярией в Турку. Папаша Оллила, которому Пеньями задолжал больше всех, купил Никкилю и посадил хозяйствовать на ней своего младшего сына Антто. Майе с сыном пришлось покинуть разоренный дом. Она не захотела остаться в своих родных местах, где с девических лет ее преследовали сплошные жизненные неудачи; осушив слезы, она решила попытать счастья у своего брата, который, по слухам, жил довольно сносно. И вот в одно прекрасное утро Юсси проснулся и увидел, как мать сносит разные пожитки к санкам, стоящим у крыльца. У них еще было немного кофейных зерен и несколько кусков хлеба, который Пеньями принес с Оллилы. Они позавтракали, сложили остатки съестного в кузовок и тронулись в путь. Майя тащила санки, Юсси подталкивал их сзади. На нем были короткие штанишки и кафтан покойного Пеньями. Другой кафтан надела Майя. По-весеннему ярко светило солнце, ослепительно сверкал снег. Ступив на лед озера, Юсси оглянулся назад и увидел вдали красивую вершину Свиной горки, на которой он сыграл столько чудесных игр. В горле встал комок, очарование бродячей жизни незаметно сменилось тоской.

Сначала они шли вдвоем. Перед глазами Юсси то и дело вставали люди, которых он близко знал в первые десять лет жизни и которые за последние годы разошлись кто куда. Ему вспоминались Апели и Куста, Ева и Марке, и — Пеньями, отец. Сейчас, вдали от дома, в непривычной обстановке, они казались ему удивительно похожи друг на друга.

Майя и Юсси недолго оставались без попутчиков. Вскоре они вышли к большим трактам, и тут, на открытых местах, им стали часто попадаться длинные вереницы бредущих людей. Большинство шло пешком, таща за собой доверху груженные санки, но изредка на дороге можно было увидеть и тощую, как скелет, клячу. Люди лепились к санкам или к лошади, образуя небольшие группы, и между отдельными группами, даже там, где людской поток был наиболее густым, оставался разрыв в сажень или две.

Необычная атмосфера дороги действовала одуряюще и заставляла забыть даже об усталости. К вечеру одурь еще усилилась. Извилистая, обнесенная изгородью дорога снова вышла на равнину. Вдали показался красный верстовой столб, возле которого что-то чернело; проходящие по очереди останавливались и рассматривали этот черный предмет. Это был мертвый человек, а около него, словно в какой-то оторопи, стояла девочка, закутанная в одежду взрослого. Из шедшей впереди группы людей ей крикнули:

— Ступай в деревню! Ночью тут нельзя оставаться, а то волки съедят!

Но девочка продолжала стоять возле мертвого, с бессмысленным видом озираясь по сторонам.

Уже начало смеркаться, когда пришли в большую деревню. Все разбрелись кто куда. Майя и Юсси вошли в темныс сени одной избы и потянули на себя дверь — она была заперта изнутри. Очевидно, хозяева собирались печь хлеб — из-за двери явственно слышались мягкие шлепки рукою по тесту. Им пришлось долго стучаться, прежде чем дверь приоткрылась и какая-то женщина сказала, чтобы они шли в приют для нищих. Она тут же объяснила, как туда пройти. Блуждая по темным деревенским улицам, они наконец нашли приют — большую, насквозь продуваемую ветром избу, логово галдящей нищеты. Они не помнили себя от усталости, и Юсси не понимал ни слова из того, что кричали, из-за чего ругались женщины. Майя в конце концов разобралась, в чем дело. Одна из женщин жарила кофе у очага. Она выменяла его у старьевщицы на лохмотья, а лохмотья сняла с одной умиравшей бабки в тот момент, когда другая женщина, как и она, ожидавшая последнего вздоха старушки, ненадолго отлучилась. Обманутая утверждала, что другая сняла лохмотки до времени. Мол, она сама видела, как в сарае, куда положили покойницу, та еще двигала челюстью. Это и было причиной свары. Впрочем, похоже было на то, что обиженная скоро наверстает упущенное, так как в углу избы умирал еще один, совсем распухший от голода человек.

Здесь наши странники и переночевали. Утром, так и не отдохнув хорошенько, они снова тронулись в путь и поздно вечером достигли цели. Они даже не стали ужинать и, лишь утолив жажду, мгновенно уснули. На следующий день Майя договорилась с братом, что Юсси останется у них на Туориле, а сама отправилась дальше — искать работы.