Праведная бедность: Полная биография одного финна - Франс Силланпя

Здесь наши странники и переночевали. Утром, так и не отдохнув хорошенько, они снова тронулись в путь и поздно вечером достигли цели. Они даже не стали ужинать и, лишь утолив жажду, мгновенно уснули. На следующий день Майя договорилась с братом, что Юсси останется у них на Туориле, а сама отправилась дальше — искать работы.

Наступил май, весна была тепла и полна надежд, когда Майя, смертельно больная, вернулась на Туорилу. Она пришла под вечер и была так плоха, что даже не смогла рассказать о своих дальнейших скитаниях. Ночью ей стало еще хуже, она так громко стонала, что подняла на ноги весь дом. Мальчика разбудили, и он видел, как она отходила.

Так кончилось Юссино детство.

II. На хлебах у родственников

Как светлое солнце встает после ночного заморозка, так весна 1868 года, ранняя, чудесная весна, встала над все еще продолжавшей свирепствовать смертью. Вернее сказать, смерть тогда уже не свирепствовала, ее голоса не было слышно. Лишь время от времени вырывала она вконец истощенного человека из кучки скитальцев и оставляла его в придорожном сугробе или где-нибудь в глухой лесной избушке облегчала от мук вдову, унося жизнь ее последнего ребенка. Но даже и там, где уже не кучка, а куча людей, — целых двенадцать тысяч душ, — впряглись в общую лямку, чтобы отстоять свою жизнь, — даже и там смерть старалась не поднимать шума. Вдоль песчаного Салпаусского кряжа люди тянули мощную артерию, которую предстояло подвести к великому гнездилищу людей на востоке — Санкт-Петербургу. Одни копали, другие ждали за их спиной, когда смерть передаст им кирку. И смерть старалась быть беспристрастной, она отдавала кирку все новым и новым тысячам, убирая тех, кто отработал свое. Проницательных калькуляторов ожидал приятный сюрприз: постройка железной дороги, несмотря на спешность, обошлась на полмиллиона дешевле, чем предполагалось.

Тихо умирали люди на склонах Салпаусского кряжа, и тысячи мертвецов, лежащих там в своих песчаных могилах, должно быть, очень удивились, когда, ровно пятьдесят лет спустя, уловили в пульсации проложенной ими железной артерии слова: «Чаша страданий переполнилась!» — «Как так? — наверное, спросили они. — Неужто она переполнилась только сейчас? Ведь она и тогда уже была полным-полна».

Новая, полная добрых примет весна обогрела своим теплом и Юсси, который жил теперь на другом месте. С тех пор как его взяли в дом, он уже не голодал. В те трудные годы на Туориле не было нужды подмешивать в хлеб более трети мякины, да и такой хлеб пекли всего два раза — в самую голодную зиму. Брат Майи ведал распределением общественных пособий в приходе и был вынужден прибегнуть к такой увертке, когда о нем поползли обличающие слухи. Цельный хлеб никогда, — даже в эту пору, — не переводился на Туориле, а уж о молочных скопах и говорить нечего. Туорила во всем отличалась от Никкили, и даже не верилось, что ее хозяин Калле — брат Майи. Калле, рослый горбоносый мужик, имел повадки настоящего хозяина и безотчетно чуждался своей незадачливой сестры. Юсси, присутствуя при обеих встречах сестры с братом, заметил это. Видно было, что мать робеет своего брата. Она не мешкая покинула его дом на следующий же день, радуясь уже тому, что мальчику разрешили остаться. А вернувшись через несколько месяцев, она словно дала понять, что пришла для того только, чтобы умереть в знакомом месте. И брат ее явно испытал облегчение, что она так скоро скончалась.

Юсси долгое время был в какой-то легкой растерянности. В доме были просторные чистые комнаты, среди них такие, куда его не пускали. Здесь вкусно и сытно кормили, но кофе не давали, тогда как на Никкиле кофе пили по нескольку раз на дню. Кофе здесь варили только для хозяев. Юсси быстро креп телом, но душа его словно застыла в оцепенении; странная, нездоровая сонливость одолевалаего. Он по-глупому пялил глаза и зачастую не понимал, что от него требуют, куда посылают. И если нужно было отправиться по какому-либо поручению, на глаза неудержимо навертывались слезы. Все здесь было незнакомым, и ничего ему не объясняли, а только приказывали. Спрашивать он не смел, и очень часто случалось, что, получив наказ, он стоял как пень посреди двора, не зная, что делать, пока хозяйка, потеряв терпение, не выбегала проверить, «куда это его понесло искать подойник». А ведь Юсси охотно сбегал бы за подойником, если б только мог понять, что ему говорят! С тех пор и пошла за ним слава неумехи и приглуповатого парня.

Когда Юсси растерянно метался в просторной пекарной Туорилы, выполняя какой-нибудь хозяйский наказ, он и сам чувствовал, и со стороны было видно, что ни одно его движение, ни один шаг не гармонируют с теперешним его окружением. Все здесь было совсем не так, как на Никкиле. Хозяин (в разговорах с сыном мать называла его дядей, но сам Юсси никогда не осмеливался называть его иначе, как хозяин) был для него совершенно непостижимым существом. Он всегда при доме, всегда серьезен, никогда не напивается пьяным и, как ни странно, не ругается с хозяйкой, не говоря уже о том, чтобы драться с ней. А хозяйка, в свою очередь, нисколько не боялась его. Странное, холодное согласие царило между ними, так что невозможно было сочувствовать ни тому, ни другому. Когда наступал вечер, не могло быть и речи о том, чтобы сбежать куда-нибудь со двора. С батраками и служанками Юсси почти не приходилось сталкиваться. Они спали в работницкой, Юсси — в пекарной, а хозяин с хозяйкой — в спальне. Вечером, всегда в одно и то же время, его ждала чистая, но неуютная постель, — продолжение неуютного дня. Даже во сне он чувствовал потребность размять свои крепнущие мускулы, а тяжелая сытость в желудке еще усиливала ощущение неволи.

И на Туорилу время от времени захаживали нищие, но это был совсем не тот люд, что когда-то забредал на Никкилю. Эти робко останавливались в дверях или присаживались на скамью и со слезой в голосе отвечали на вопросы хозяйки. Как-то раз хозяйка спросила у одной женщины, как ее зовут. Оказалось, что та ее тезка, и хозяйка подала ей на бедность. В тот же день заглянула к ним еще одна нищенка и, не дожидаясь вопросов, заявила, что ее тоже зовут Эмма. Хозяйка расхохоталась, но подала и ей, однако велела передать всем другим Эммам, что больше этот номер у них не пройдет.

На новом месте Юсси очень боялся нищих и не делал никаких попыток сблизиться с ними, очевидно, оттого, что и сам он теперь принадлежал к числу сытых. Впоследствии Юсси повстречал среди нищих своих старых знакомых, ребят со Свиной горки, товарищей его детских игр. Юсси как будто стыдился их, и разговор у них вышел очень натянутый. Не дожидаясь расспросов, ребята рассказали, что на Никкиле теперь хозяйничают люди с Оллилы, что Ловиса больна, но новости эти лишь слегка, как бы вскользь коснулись Юссиной души. И когда ребята ушли, он почувствовал облегчение.

Наступало лето, оделась травой земля, покрылись листвой деревья. На дальних пастбищах зазвенели колокольчиками стада. Яровой сев проходил при благоприятной погоде; семенами ссудила казна. Отупевшие люди стали понемногу оживать, вынашивать новые надежды. Шагая за бороной, пахарь усиленно размышлял над минувшими страшными годами, и душа его все шире раскрывалась навстречу нынешнему дню — сверкающему солнцу и буйно прибывающей зелени. И хоть разумом своим человек не мог еще в полной мере оценить испытание, через которое он прошел, сердцем он уже чувствовал, что грядущие времена вскоре разрешатся новой идеей, которая придаст жизни новое направление, новый размах. И, видя со своего поля, как бредут по дороге несчастные беженцы, он с досадой думал о том, что старое время все еще омрачает час рождения новых времен.

Для бывшего Юсси Никкиля, ныне — Юсси Туорила, это лето открыло лучшую пору жизни — юность, когда одиночество приносит человеку и отраду и печаль.

Юсси пас хозяйский скот на живописных полянах, где прежде были пожоги. Густой лиственный лес тут местами расступался, давая место покосным лугам с неизменными изгородями и сенными сарайчиками. По дну пади, меж крутых берегов, извиваясь, бежал тоненький, небогатый водою ручеек. А сверху, на краю обрыва, стояли березы, свесив свои плакучие ветви над муравейниками, пыхавшими жаром в полуденный час, когда солнце стоит прямо над падью и стадо полегает, Юсси быстро обвык на новых местах и с удовольствием мастерил мутовки и украшал резьбою тросточки. Тут не было того постоянного, гнетущего чувства беспомощности, которое все еще отравляло ему жизнь дома. Тут никто не стоял над душой и не приказывал. Тут можно было командовать стадом как хочешь.

Трудно сказать, о чем он думал днем: все зависело от того, как прошли утро и вечер накануне. Могло статься, мысли его весь день кружились вокруг его теперешней жизни, вокруг полей и стада, которое он пас; ему рисовались картины будущего, и главное место в них обычно занимал дом Туорила — его хозяин, хозяйка и все прочее. Здесь хорошо, он никуда не уйдет отсюда. Отец, мать — вся прежняя жизнь на Никкиле осталась где-то далеко позади, казалась бесконечно чуждой его теперешнему миру, благополучно стерлась из памяти. Сегодняшнее солнце светит не для них. Вот он сидит здесь, на солнечном косогоре, и его ничуть не удивляет, что хозяин и хозяйка ладят между собой… А вечером так приятно возвращаться со стадом домой.