Прозорливый идиот, или Ложимся во мрак - Алина Николевская

Кайф уступал место агрессии, и мы бродили по школе как хищники, готовые порвать в клочья каждого, кто встанет на пути. Домой я приходил, хватаясь за стены, и мать долгое время думала, что моё состояние вызвано переутомлением – целый день в школе, дорога занимает не менее часа, плюс автомобильные пробки. Когда же ей, не знаю уж каким образом, открылась правда, она кинулась к отцу, который, отмахнулся от неё, занятый более важным делом. К тому времени был построен крытый конный манеж – на крыше площадка для мини-гольфа – и он завозил в поместье лошадей. Четыре рысака, все англо-будённовцы, красавцы – огромные, с лоснящимися коричневыми спинами, густыми гривами и с тёмными удлинёнными пламенными глазами. Они быстро помогли мне избавиться от наркотической зависимости, так как сразу дали понять, что не собираются подчиняться слизняку, для которого натяжение поводьев – это лишь средство удержаться в седле. Впрочем, кони были настолько горды, независимы и мстительны, что от них доставалось не только мне, но и отцу, которого слизняком никак нельзя было назвать. Помню, однажды при исполнении вольта – вольтом называется движение лошади с наездником по кругу, – он резко и необоснованно усилил давление обоих шенкелей – шенкелем называется внутренняя сторона ноги всадника от колена до ступни – и жеребец по имени Реслинг немедленно ответил – в аллюре притёрся боком к стенке манежа. Специально. Чтобы пострадала нога наездника, зажатая между лошадиным крупом и шершавой каменной кладкой. После этого случая отец распорядился обшить манеж по периметру хорошо оструганными досками с наклоном, что придало ему вид огромной чаши с плоским дном и покатыми краями.

Прокладывать в лесу конные маршруты было отдельным удовольствием, которое, впрочем, испортила мать, вызвавшая меня, только, только научившегося орудовать топориком, для секретных переговоров.

– Ты знаешь, – она сощурила глаза, словно от яркого света, хотя в комнате было темно. – Я думаю, тебе надо привыкать думать о себе самому. Дело в том, что ты у отца не один. У него вообще несколько семей. Я выяснила это не так давно, а на прошлой неделе вообще имела счастье лицезреть одну из его любовниц и двоих её детей.

– Где ты их лицезрела? – спросил я.

– Неважно, – её голос задрожал, из глаз полились слёзы. – Это была настоящая семейная идиллия – он, эта стерва и их дети – мальчик и девочка. Мальчик – вылитый твой папаша. И обращался он с ним совсем не так, как с тобой маленьким. Можешь мне поверить, я знаю, о чём говорю. Поэтому прошу, возьмись за ум, подтяни в школе хвосты и думай только об одном – как поступить в институт. Запомни, если загремишь в армию, и тебя там убьют, твой отец только обрадуется.

Она закрыла лицо руками, содрогаясь в рыданиях, но, когда я обнял её, отшатнулась с криком:

– Не трогай меня, урод! И в кого ты только такой урод? Ума не приложу, откуда ты такой взялся?!

Мне захотелось взять её за руку, подвести к зеркалу и сказать: я взялся из тебя, посмотри, как мы похожи. Но я не стал этого делать, – распрямился и ушёл.

Повзрослев, я не часто вспоминал детские обиды, но, когда вспоминал, не мог удержать слёз. Тогда же, в юношескую пору был словно покрыт кожурой – шершавой и чешуйчатой как у ананаса, практически невосприимчивой к внешним воздействиям, и благодаря этому мог, особо не переживая, существовать в мире всеобщей нелюбви.

*

Как бы то ни было, а за ум я взялся. В последний школьный год много занимался, и был замкнут, прикидываясь самодовольным, бессердечным, осмотрительно злобным циником. В результате поступил в Российский государственный гуманитарный университет на факультет управления и права. Сам. Без чьей-либо помощи. И воспринял это как награду за прошлый труд, но не как задаток за труд предстоящий, считая студенческие годы временем, когда надо наслаждаться жизнью, а вовсе не готовиться к какой бы то ни было карьере. А потом, кто из студентов не знает – способный человек может семестр бездельничать, а потом засесть за учебники и с помощью чёрного кофе за несколько недель наверстать упущенное. При условии, что этот способный человек умеет концентрироваться в нужный момент, – добавил бы я сейчас. Но кто об этом думает в девятнадцать лет?

Наслаждался я в основном в ночных клубах, налегая на спиртное, – с наркотиками завязал бесповоротно – и девочек. Ни до, ни после я не жил такой напряжённой и разнообразной половой жизнью как на первом курсе института. Что ни ночь, то новая девушка. Не проститутка – после нескольких безрадостных контактов от их услуг я решительно отказался, – а именно девушка, настоящая, тёплая, из тех любительниц потусоваться, чьи отличительные черты – безмозглость, красота и покладистость. Некоторые были покладистыми от природы, другие же – склонные к истеричности длинноногие блондинки, например, – становились покладистыми, когда обнаруживали, что их приятель не беден. А кто меня упрекнёт в том, что я этого не скрывал? Общественность, церковь, окружающие? Так, как сказал один мой знакомый: «Слава богу, не в Америке живём, это с их вшивой демократией, если богат, должен вертеться ужом, изображая нищего!».

Близкие тоже весьма слабо реагировали на мою разгульную жизнь.

Отец, попав в Думу, с головой окунулся в законотворческую деятельность, лоббируя интересы легальных водочных производителей. А интересы эти заключались в установлении всё более высокого нижнего ценового порога на алкогольный продукт и в снижении акциза, чтобы прибыль росла даже с учётом потерь от растущей инфляции. «Всё на благо народа, господа, надо же ему как-то отличать водку качественную от заведомо поддельной и опасной для здоровья». О том же, что цена «поддельной и опасной» скакнёт вверх на тот же процент, что цена «настоящей» – молчок. В трудах его поддерживал тот самый дежурно скандальный политик, фамилия которого – она же водочный брэнд – стала к тому времени торговой маркой, красовавшейся на самых разных товарах – мужской и женской парфюмерии, сигаретах, чае и даже майонезе.

Теперь о матери. Будучи натурой экспансивной, с неустойчивым нравом, она ударилась в религию, возомнив себя истинно верующей, которая, не зная, что она истинно верующая, долгое время не понимала, что происходит с ней и с её семьёй. А всё было очень просто. Демоны – слуги сатаны, искушая, одолевали, – нет, не её, им её было не одолеть, но мужа и сына, причём, именно потому, что она – истинно верующая. Родственников просто верующих демоны, если и искушают, то не так рьяно, а на атеистов им вообще плевать.

– Неужели ты не видишь, – говорила она с печалью в голосе, слеза, скатившись по щеке, впитывалась в ткань головного платка – платок не снимался даже ночью, – что тебя окружают настоящие демоны?

Окружение моё, действительно, было в то время довольно пёстрым. Там были и сын владельца самой большой в стране сети аптек – обладатель двенадцатицилиндрового «Бугатти», что позволяло ему быть лидером нелегальных уличных ночных гонок имени Рафаэля Эстевези. И бывший футболист «Спартака», пробавлявшийся тем, что играл за любительскую команду деревни Жуковка, располагающуюся, как известно, на Рублёво-Успенском шоссе. И некий странный тип по имени Илья – антисемит и, по его словам, русский патриот. Илья работал зубным техником, имел новенький, купленный в кредит «Ситроен», но с жильём у него была просто беда. Я убедился в этом сам, побывав у него в гостях. Не совсем по своей воле – просто он, вняв голосу человеколюбия, приволок меня, однажды, упившегося в хлам, к себе домой, где уложил спать на кухне под столом. Утром, открыв глаза и увидев нависающую над головой деревянную плиту, я ужаснулся, решив, – всё, доигрался, похоронили живым! Но посланный накануне алкоголем в нокаут разум подсказал: ты спишь, и тебе снится, что тебя похоронили, вот и всё. Успокоенный, я закрыл глаза, но тут появился Илья и сказал, что пора вставать. С минуту я, то проваливался во мрак, то возвращался к действительности. Услышав собственный стон, возвратился окончательно, и приподнялся на локтях. Всё-таки нашёл в себе силы встать и оглядеться. Потом я огляделся ещё раз и пришёл к выводу, что никогда ещё не оказывался в таком неряшливом и запущенном помещении. Горы грязной посуды громоздились повсюду – в раковине, на столе, на плите и даже на шкафах, в воздухе витал назойливый гнилостный душок, какой издают переполненные мусорные вёдра, сутки напролёт томящиеся ожиданием опорожнения. Пепельница ощетинилась сигаретными окурками, окурки были запихнуты и в стоявшие на подоконнике пустые пивные бутылки. Линолеум на полу был липким, весь в каких-то подозрительных пятнах. Через всё пространство тянулась бельевая верёвка, провисшая под тяжестью сохнущих простыней, наволочек и пододеяльников, а с единственного в кухне предмета, который внушал надежду, – с большого финского холодильника свисала отвратительного вида грязная тряпка, лишь отдалённо напоминавшая полотенце.