Учебник рисования - Максим Кантор

— Какие доказательства? Бабку в Москве тюкнули, антиквариат захапали, в министерстве оформили, как товар без цены, потом в Лондон переправили, а потом — для надежности — нашему тихоне. Иди, ищи доказательства! Бабку ты уже точно не найдешь, закопали бабку.

В баре парижского отеля «Лютеция» стало тихо.

— Много бабок? — поинтересовался Кристиан Власов, и каждый из друзей понял его по-своему.

— Несчитанные бабки! — сказал Махно. — У них дешевле, чем по триста тысяч, товар не идет. А недавно он за мильон толкнул.

— Все бабки, — сказал Жиль Бердяефф, — умирали своей смертью.

— А эта, из Амстердама, которую с лестницы скинули? В девяносто лет старуха подпрыгнула — и в пролет лестницы сиганула! Плещеев толкал, а ты свечку держал?

— Поскользнулась, — сказал Бердяефф.

— Если хотите знать мое мнение, вполне могла поскользнуться.

— А трех Шагалов ты откуда получил? Владельцы где? — палец Махно вытянулся в направлении Жиля Бердяеффа, уперся ему в нос.

— Подробности мне неизвестны, — сказал Бердяефф, — я такими вещами не интересуюсь.

— Сколько процентов берешь? — спросил Власов.

— Двадцать пять, — неохотно сказал Бердяефф, — в Лондон еще двадцать пять, пятьдесят в Москву.

— Ну святоша, — сказал Махно, — ну, нахапал. Ты бы хоть выпивку на всех заказал, что ли. Давайте отметим это дело.

— Не могу принять этот развязный тон, — сказал Жиль Бердяефф и встал, — произведения авангарда, проданные мной здесь, в Париже, способствуют взаимопониманию двух народов, диалогу культур. О преступлениях, описанных тобой, я ничего не знаю, хотя криминальную хронику читаю регулярно.

— Газетам, значит, веришь? — спросил Махно.

Жиль Бердяефф поднял фамильные кустики бровей:

— А кому же еще верить?

VIII

Газеты вышли с отрицательными рецензиями. Удивительно, что критики, которые часто спорили друг с другом в отношении оценок иных мастеров, в данном случае были единодушны. Если творчество Снустикова-Гарбо вызывало непримиримые споры, то здесь все было ясно. Критика отчетливо высказала свое мнение — бесповоротный приговор. Оказалось, что Роза Кранц заготовила свою статью задолго до выставки — статья вышла одновременно с вернисажем. Саркастические строки сообщили о том, что художник не понимает проблем сегодняшнего дня, остановился в развитии на так называемой реалистической живописи. Стыдное и жалкое зрелище: все мыслящие люди работают над задачами современного дискурса, а один крикливый невежественный человек объявляет актуальным то, что было старьем еще вчера. Кустарная самодеятельность, писала Роза Кранц, провинциальные амбиции. Люся Свистоплясова недоуменно спрашивала читателя, отчего это художник так возбужден в своих картинах? Насколько известно, личная жизнь мастера безоблачна: его карьера и карьера его дамы сердца складываются успешно. Трагедий не наблюдается, все у этих пролаз удачно — но для привлечения публики подпускают патетику. «Европейский вестник» опубликовал короткую заметку под названием «Апофеоз тщеславия», которая начиналась словами: «Живопись Рихтера ужасна». «Актуальная мысль» назвала Павла маргинальным консерватором, а Яков Шайзенштейн прямо заявил, что такого художника в современном раскладе мейнстримных ценностей — просто не существует. Критик Николай Ротик писал, что прогрессивная интеллигенция встревожена: доколе залы будут отдавать под такую бессмысленную мазню?

Леонид Голенищев передал Павлу подборку газет и, усмехнувшись в бороду, заметил:

— Так бывает, когда слишком много хочешь. Скромнее надо быть. Надо уважать время и своих коллег. Приходи на открытие выставки «Синие пиписки».

Павел просмотрел газеты и не почувствовал ничего — ни обиды, ни желания спорить. Было ясно, что выставка провалилась, живопись никому не нужна, труд многих лет пропал впустую. Он собирался изменить мир, он собирался рассказать о своей любви. Он хотел покарать сильных, хотел так ударить по неправедному строю, чтобы строй пошатнулся. Не удалось ничего — и даже рассказать про свою собственную жизнь не удалось, а уж про мир тем более. Критик Ротик отнесся к его потугам скептически. Не получилось рассказать про любовь и объяснить, что это такое. Люся Свистоплясова не нашла его рассказ убедительным. Впрочем, про любовь он сейчас не думал. Он перестал думать про любовь. Голова была пустой и легкой, и душа не чувствовала ничего, кроме ровной боли. Пустяки, думал он про выставку. Так и должно было получиться. Разве все эти люди могли признать свою неправоту? Разве они отважились бы сказать, что вся выстроенная ими система ценностей фальшива — а прав тот, кто хочет возродить живопись? Никогда бы они так не сказали. Они всегда сделают так, что я буду неправ, надо к этому привыкнуть.

Ничего, думал он, жизнь не кончена. Я еще могу работать, могу писать картины, могу стоять перед холстом с палитрой в руках. Пока жив, этого у меня отнять никто не сможет.

Но он знал, что счастливым больше не будет никогда.

IX

— Я больше не верю в людей, — сообщил барон фон Майзель своей супруге Терезе фон Майзель, — отказываюсь верить.

— Но, может быть, ошибка? Недоразумение? — Тереза, как всегда, хотела представить вещи в лучшем свете. Рассказывая подругам о том, что дочь разорвала отношения с очередным бойфрендом, она выбирала такие слова, что у слушателей складывалось впечатление, что все счастливы. Барбара так любит Гришу, говорила баронесса, дети решили, что лучше им пока жить врозь.

— А я доверял ему. — Барон вертел в руках штопор. Хотел открыть бутылку, потом передумал: даже бордо его не веселило. — Все украл. Оскар все у меня украл.

— Но он такой воспитанный человек.

— Продал мои акции, — горевал барон, — продал за четверть цены. И сам купил.

Госпожа фон Майзель не знала, что сказать. Обед явно не удался. Салфетка лежит на полу смятая, бутылка так и не откупорена, к ягненку барон не притронулся. Тереза фон Майзель наклонилась к барону и, согласно принятому этикету, осведомилась, все ли в порядке с пищей? Удачна ли порция? Вкусовые ощущения не подвели? Так уж принято делать во время застолья, побеспокоиться о сотрапезнике, вдвойне приятно проявить заботу о родном человеке.

— Все в порядке? — полюбопытствовала баронесса, имея в виду восприятие бароном жаркого из ягненка.

— Не в порядке! — заорал барон. — Не в порядке! Спер шестьсот миллионов прохвост! Я его партнером сделал, все казахские активы на него перевел! А он наш холдинг обанкротил!

Тереза фон Майзель несколько расстроилась из-за ягненка. Новая повариха, разумеется, могла и подвести. Хотя рекомендации были отличные. Верь после этого бумажкам. Удручала и потеря шестисот миллионов, но, в сущности, цифры мало что ей говорили. Кажется, шахты в Южной Африке приносят достаточно. Газ и нефть она всегда недолюбливала. Немудрено, что возникли проблемы: дело сомнительное. Что такое газ? Раз — и улетел. Надо быть готовым к ударам судьбы, они прожили столько лет вместе, что выдержат и этот удар. И в крайнем случае, подумала самоотверженная женщина, мы могли бы сдать баварский замок и поселиться у себя на вилле в Тоскане. Или в шале моих родителей на Бодензее. Надо утешить любимого человека. Она сказала сдержанно и спокойно:

— Полагаю, мы могли бы нанять хорошего адвоката. Закон все же существует.

— Какой закон, — сказал ей барон с большой долей сарказма, — где он, твой закон? Сляпали новый концерн — а старые активы в него включили. Вот и весь твой закон. — Барон, разумеется, передергивал факты: Тереза фон Майзель к данному закону имела отношение не прямое. — А новый концерн поделили на акции, расписали по членам правительства. Раздали по десять процентов — русскому президенту, немецкому канцлеру. Хорошо придумали: пока у власти, забрали себе всю промышленность! Уйдут на покой — и промышленность с собой возьмут. Продали страну! — завопил барон. — В карман себе страну положили! На кого я в суд подам: на бундестаг? На российский парламент? А президентом у них вообще американец. Мне в сенат американский, что ли, с жалобой идти?

— Отчего же не обратиться в сенат?

Барон стукнул вилкой по столу, жаркое в тарелке подскочило.

— На что жаловаться? На демократию? На капитализм?

X

Знакомые Павла прочли ему последние стихи Чирикова — новоявленный поэт был плодовит, причем поражала разнообразность его дарования. Некоторые стихи были пародийными, иные лирическими, а попадались и такие, куда автор подпускал гражданственный пафос. Так происходило оттого, что Чирикову приписывали буквально все, что писали самодеятельные стихоплеты в Москве. Так было и с последними стихами. Павел знал, лучше, чем кто-нибудь другой, что не Чириков эти стихи написал. Он сам их придумал, когда после вернисажа пошел бродить по улицам.