Учебник рисования - Максим Кантор

— Маленький, с блестящими глазками?

— Характерный молодой человек.

— Как такого любить? — спросил Павел Басманова. А кого еще было спросить? И он спросил Басманова: — Как любить Курицына? — И Павел сказал себе: не может она целовать Курицына. Не может любить такого. Клевета.

— Думаете, он хуже вас? Возможно, и хуже. — Басманов задумался. — Но тоже художник. Оформитель, между прочим. Да не переживайте вы так: может быть, это и не любовь вовсе. Так, увлечение.

— Увлечение? — Что ни слово, то хуже. Картины мои, ультрамариновое небо над кривыми деревьями.

— Разыгрываете меня, старика. Бессердечная молодежь. Веселые люди. — Басманов погрозил Павлу пальцем. — Все бы вам над стариком смеяться. Не хотите же вы сказать, что вообще ничего не знаете?

— Чего — не знаю?

— Про Баринова не знаете?

— Я знаю Василия Баринова.

— Владелец газеты «Бизнесмен». Уверен, что вы знакомы. Великолепный журналист. Мое мнение: лучший на сегодняшний день.

— Она — с ним тоже?

— Ну, не прикидывайтесь. Не делайте изумленных глаз — не верю!

— С Бариновым?

— Не каждый день. Баринов человек занятой. Зовет ее иногда к себе в кабинет.

— Ее — в кабинет?

— Условия производства. Но кабинет — удобный. Там кушеточка имеется. — Басманов подмигнул.

— Приходит к нему в кабинет. Приходит, да?

— Баринов — темпераментный человек. И Мерцалова — страстная женщина. Многие ценят. Ну, что глаза вытаращили? Спросите Балабоса. Вы же миритесь с фактом, что она любовница Ефрема Балабоса?

— Нет, — сказал Павел, — нет, — а потом сказал: — Я не знал.

— Не верю я вам, — досадливо сказал Басманов, — дурачите меня.

— Не знал, — повторил Павел.

— День открытий. Не собирался вас огорчать.

— Но как же, — и ничего сказать Павел не смог.

— Полагаете, можете заменить женщине весь мир?

— Балабос, — сказал Павел. — Банкир Ефрем Балабос.

— Позвольте, — сказал Басманов, — деньги брать с Балабоса вы согласны. А вот такую мелочь — жалеете. Где логика, молодой человек?

— Я не брал денег, — сказал Павел.

— Не будем вдаваться в детали, — великодушно сказал Герман Федорович Басманов, — не будем мелочными. Сегодня не брали, завтра возьмете. Поверьте, для нее это не так драматично, как для вас. Возможно, для нее это не является изменой. Если есть отношения с Балабосом и с Щукиным — то потому, что имеется избыток душевных сил.

— С Щукиным? С ним тоже?

— Арсений Адольфович Щукин, банкир, представительный мужчина. Дал денег на новую газету — Мерцалова будет главным редактором. И вам, если попросите, денег даст. Пользуйтесь, мой совет. Отношения со Щукиным я бы квалифицировал как рабочие.

— Балабос и Щукин. И Баринов. И Курицын.

— Газете Щукина сулят будущее. Он сегодняшние интриги переждал, на сцену выйдет, когда страсти стихнут. Сегодняшний день пройдет, — сказал мудрый Басманов, — а победителей покажут завтра. И Юленька наша все славно организовала. И Курицын не подкачал, такой создал макет для издания — пальчики оближешь.

— Вы сказали — она с ними всеми.

— Побледнели. Несолидно. Мы думали, что вы — в курсе. Считали, вам нравится. Мы смотрели на вас, — сказал Басманов вкрадчиво, — и восхищались. Вот, думаем, обстоятельный человек! И добился ведь многого! Разумно, взвешенно политику ведет. Я всегда говорил, на вас глядя: умница!

Басманов потрепал Павла по щеке.

— Расчет! Голенищева на выставочный зал пустил, другого хахеля — на печать, третьего — на материальную поддержку семьи. Хвалю. Стратег! Курицын каталог делал, не ошибаюсь? Ловко! И все для чего — чтобы правду людям сказать! Правда ведь какой изворотливости требует! Надо людей вокруг себя сплотить! Открытый дом! Муж за порог — а дама гостей принимает. Это называется: семейный подряд, кооперативный бизнес. Правдивый человек обязан быть тактиком: позвал гостей, уложил в свою постель, связал обязательствами, сделал партнерами — и вперед! Красиво!

Басманов еще раз оглядел Павла, картины, зал, сверкнул зубами. Подытожил:

— Главное: получилось! Вот она правда — вся здесь!

IV

— К Пашеньке на выставку поедем. Там и мой портрет висит, — сказала Татьяна Ивановна, — и бабку старую тоже нарисовал. Все по правде.

— Если бы мы не поссорились с Юлией, — сказал Соломон Моисеевич скорбно, — мы могли бы поехать на машине. Юлия прислала бы за нами шофера. Однако мы оскорбили эту милую женщину, оттолкнули ее. Теперь придется воспользоваться метро. Кхе-кхм, я абсолютно готов к этой поездке.

— Все бы тебе от чужих жен пользы искать, — сказала ему Татьяна Ивановна презрительно, — где послаще ищешь. Мало этих баб было, еще одна проститутка в нашу семью пролезла. Вот здесь, — Татьяна Ивановна достала из комода сверток, — все для нее приготовлено.

Она развернула тряпочку, извлекла из тряпочки конверт, из конверта достала несколько бумажных купюр, медную мелочь, тетрадочный лист с записями.

— Тут все посчитано, — сказала Татьяна Ивановна, поджав губы, — все ее шоколадки. Знаю, — раздраженно сказала Татьяна Ивановна, — были шоколадки. Не прячь глаза, все знаю. Недоглядела я, а потом обертки нашла. Ну ничего, у меня здесь все до копейки посчитано. Вот три шоколадки по тридцать четыре рубля — сто два рубля. И конфеты — сто сорок шесть рублей восемьдесят копеек. Двести сорок восемь — восемьдесят. И еще чай индийский. Пятьдесят восемь — сорок пять. Где ж это она такие дорогие чаи покупает? У нас в магазине по пятнадцать берем — и не жалуемся. Получается триста семь рублей двадцать пять копеек.

— Лекарства мне Юленька присылала, — сказал Соломон Моисеевич, — дорогие заграничные лекарства. Жизнь спасла.

— Лекарства надо в аптеке покупать. Пенсионерам скидка. А от дорогих лекарств вред один. Посчитала я твои лекарства — в полторы тысячи твои таблетки нам влетели.

— Но Юленька прислала их от чистого сердца, — заметил Соломон Моисеевич.

— Где это у нее чистое сердце было? Не надо нам от ее сердца ничего. Вот они, полторы тысячи. Да тех еще триста семь рублей. И двадцать пять копеек. Тысяча восемьсот семь рублей двадцать пять копеек. И шоферу я тут положила. Не знаю, — надменно сказала Татьяна Ивановна, — сколько теперь буржуи за такси платят. А я считаю, сто рублей хватит. Всего тысяча девятьсот семь рублей двадцать пять копеек. Все здесь. Два рубля мелочью. Я тут написала, что к чему. Чтобы претензий не было.

Татьяна Ивановна стала запаковывать сверток: сложила деньги с запиской в конверт, обернула его вновь тряпочкой для надежности, перевязала тряпочку веревкой. Соломон Моисеевич в ужасе смотрел на конверт и тряпочку.

— Вот мы ей на выставке отдадим, — сказала Татьяна Ивановна. — Если эта прошмандовка придет.

— Как можно, Танечка? — сказал Соломон Моисеевич. — Это же некультурно.

Он собрался сказать несколько слов касательно этики и норм общежития, но иные события отвлекли его.

Татьяна Ивановна достала из кармана фартука женскую фотографию и предъявила ее Соломону Моисеевичу.

— У тебя в столе нашла. Это что за фифа такая?

Что мог ответить старый усталый Рихтер? Что некрасиво шарить по ящикам стола, что стыдно ворошить бумаги супруга? Что надо интересоваться содержанием бумаг — тем, что написано на листах, а не фотографией, заложенной меж страниц? Что подруга, изображенная на снимке, потому и стала дорога его сердцу, что заполнила вакуум, образовавшийся из-за отсутствия понимания, тепла, единения в помыслах?

— Это Фаина Борисовна, — сдержанно сказал Соломон Моисеевич, — мой добрый друг.

— Одной проститутки мало, так он другую завел. А потом и двух не хватило. Теперь еще одну шалашовку отыскал. Сначала Херовина старая…

— Герилья, — поправил супругу Рихтер, — Марианна Карловна Герилья, уважаемый товарищ моей матери.

— Сперва Херовину завел, — свистящим шепотом говорила Татьяна Ивановна страшные слова, — потом девку позорную в парке откопал, теперь еще одна гадюка сыскалась. У, паскуда! А жена зачем? А чтобы пол мыть. Домработница! Прислуга!

— Не надо, Танечка, — попросил Рихтер слабым голосом, — прошу тебя, не надо.

— Не надо?! А от жены гулять с молодыми паскудами — надо?

— Я ведь люблю тебя, Танечка, — сказал Рихтер устало. Он сам не знал, правду говорит или нет. Конечно, Татьяна Ивановна была бесконечно дорога ему, и годы, прожитые вместе, соединили их в одно существо — но вот жизнеспособно ли это существо? Больная, кривая жизнь; нелепые будни. — Я люблю тебя, — повторил Рихтер, — мы к Пашеньке на выставку собрались.

— Устроил ты мне выставку! Насмотрелась! Какая уж тут любовь! Убирайся туда, где тебе слаще, пусть тебя твои херовины согреют.

Татьяна Ивановна прошла в свою комнату, захлопнула дверь, легла на диван лицом к стене. Рихтер попробовал говорить с ней — она не ответила. Соломон Моисеевич сел за письменный стол, разложил перед собой бумаги. Работать не мог.