Учебник рисования - Максим Кантор

— Всех правдиво изобразили! Личности! У меня, старого служаки, анкеты лежат на каждого — но разве анкета столько скажет? Нипочем не скажет! — Басманов повернулся к Павлу, подмигнул, пустил зубом солнечного зайчика. — В душу заглянули, хвалю!

— Вы знаете мою семью? — удивился Павел.

— Я кадровик, старый аппаратчик. Я, мой милый, из тех еще времен, когда кадры решали все. Мы за каждым следили. Ведь какие времена были! Страшные времена! — И Басманов вздохнул. — Соломона Моисеевича как не знать!

Спикер нижней палаты почтил долгим взглядом изображение старика Рихтера, перевел взгляд на Павла, сравнил, умилился сходству.

— Внук Соломона Моисеевича, — повторил Басманов с энтузиазмом, несколько наигранным. — А я и прабабку вашу помню, активистку. Династии — вот что ценю в нашей интеллигенции. Всегда на это внимание обращаю. Раньше рабочие династии были, пролетарское происхождение требовалось. А теперь кадровая политика другая. Я в отношении образованности придирчив. Всегда интересуюсь: а папа у тебя университет кончал? Ты в каком поколении интеллигент? Ну, с вами-то все в порядке: ваши, небось, все с дипломами. На лбу написано.

Басманов осмотрел каждое лицо в семейном портрете, повздыхал.

— Вам, небось, с детства идеи внушали, завидую! Профессорская, так сказать, культура! На ней Россия-матушка и держится. Семья Соловьевых или, допустим, род Толстых. А сегодня Рихтеры. Папа читать научит, дедушка — на баррикадах стоять.

— Дед много сделал для меня, — сказал Павел, — без него я не смог бы рисовать.

— Или взять, допустим, Пастернаков. Тоже династия. Или Ульяновы.

— Мой дед создал теорию, — сказал Павел и сообразил, что Басманову наплевать на его деда, он просто издевается.

— Или Боткины, — сказал Басманов. — Больницу построили, умницы какие. Или вот, допустим, Вавиловы. Один академик, и второй тоже в тюрьме. Семейственность.

Он изучил внимательно каждое лицо и, оставив семейный портрет, перешел к портрету Юлии Мерцаловой. Ее Павел изобразил отдельно. По необъяснимой для себя причине включить ее в семейный портрет он не смог. Басманов разглядывал холст так, как и положено подлинному любителю живописи. Совершенно заученными движениями (словно только и делал, что ходил на выставки и изучал искусство) Басманов делал рамочку из пальцев, чтобы, глядя сквозь нее, сосредоточиться на деталях, он отступал и смотрел издали, щурился, подходил вплотную, наклонялся к самому полотну.

— Ведь чем портрет хорош? В душу художник заглядывает, в самую что ни на есть глубину естества! А то вывесят на стене квадратики — и поди догадайся, что у квадратика внутри? Верно говорю? Ведь правда?

— Так и есть, — сказал Павел.

— То-то и оно. А здесь все как на ладони! Глаза! Вот что меня подкупает — глаза! Зеркало, так сказать, души человеческой. Смотрю в глаза нашей Юленьки, и вот здесь, — спикер приложил руку к левой стороне двубортного пиджака, — теплее становится. Все в глазах у нее читаю. Гордая! Неукротимая!

— Вы хорошо знакомы? — спросил Павел. Он, впрочем, знал, что Мерцалова по долгу службы ходит на такие приемы, где без Басманова не обойдешься.

— Кто Юлию Мерцалову не знает? Нет таких! Одно слово — красавица! И пользуется заслуженным уважением, — сказал Басманов, улыбнулся умильно, сверкнул коронками. — Характер каков! С чего начинала! С бедности несусветной! — Спикер скорбно покачал головой, припоминая обстоятельства жизни Мерцаловой. — Как бедно люди жили, как бедно! И пошла вперед, не сдалась. И выше, и выше! Уважаю!

Басманов положил свою морщинистую руку на плечо Павла, дружески сжал.

— Одобряю ваш выбор: помощница и друг, не так ли? Если кто и достоин быть рядом — так это она. — Старый варан помолчал и некстати добавил: — Когда в Париже бываю, всегда стараюсь у ее первого мужа пообедать. Официантом работает на рю Жакоб, славный человечек. В ресторане «Навигатор» не бывали? Кухня первостатейная. Зайдете, на меня сошлитесь, Алешка вас обслужит по высшему разряду. Что это я? — опомнился Басманов. — Вам же протекция не нужна! Прямо на Юленьку и ссылайтесь! Алешка Мерцалов, официант. Запомнили? — Басманов склонил лицо старого варана к Павлу. — А то как бывает? Попадешь в чужой город, родни нет, словом перекинуться не с кем. А тут — родная душа.

Все, что говорил этот человек, было издевательством, Басманов всегда кривлялся, всегда унижал собеседника. Однако очевидно было, что он говорит правду, непонятно лишь было — зачем эту оскорбительную правду говорить сейчас.

— Вам надо, чтобы я с мужем Юлии познакомился? — спросил Павел.

— С первым мужем, — поправил Басманов, — с остальными вы знакомы. Со вторым и третьим знакомы, так вы уж и с первым познакомьтесь. Чай, он вам не чужой. Тоже, — заметил Басманов и сверкнул коронками, — тоже своего рода династия. Тоже, можно сказать, семья.

Павел не нашелся что сказать в ответ на грубость. Старый варан улыбался золотым ртом и говорил:

— А в семье что хорошо? Все друг дружке помогают. Взаимовыручка. Государство, оно обманет, оно у нас гадкое такое — вы все верно нарисовали. А семья не подкачает.

И спикер значительно поднял палец.

— Голенищев вам выставку устроил, это вы грамотно родственника использовали. Тут не придерешься. Если уж одна семья, так должен помочь. А Маркина охватили? Поучаствовал диссидент?

Я должен дать ему пощечину, подумал Павел, вот это как раз тот случай, когда положено давать пощечину.

— А Тушинский? — спросил спикер озабоченно. — Владислава Григорьевича задействовали? С его влиянием. С его хваткой.

— Замолчите, — сказал Павел, — немедленно замолчите.

— Понимаю, — заволновался спикер, — не муж, а любовник, помогать не обязан. Так ведь — все не чужой!

Павел протянул руку и схватил Басманова за галстук

— Закрой свой поганый рот, — сказал ему Павел.

Тогда Герман Федорович изобразил всем своим складчатым лицом испуг и отшатнулся, сказав:

— Что ж я, не понимаю, что ли? Совсем, думаете, из ума выжил? Раз старый любовник, так не считается, вроде как и не было ничего. Не было — и все. — Басманов повторил те слова, которые Юлия Мерцалова обычно говорила сама. — Не было — и баста. Закрыта тема.

И Павел выпустил из руки галстук спикера. А спикер сказал ему так:

— Не надо у старого просить. Надо помощь у нового просить. Вы к новому любовнику обращались?

Павел не ударил Басманова. Он испытал странную слабость, и, если бы захотел поднять руку — не смог бы. Он спросил:

— Что?

— Обратитесь, говорю, за поддержкой к любовникам своей дамы. К старым не хотите, понимаю, — так вы к новым идите.

— У Юлии нет любовников, — сказал Павел. Не ударил спикера, не прогнал.

— У Мерцаловой уже много лет есть любовник, — сказал Басманов весело, — это вы. А кроме вас и другой еще есть. Помоложе, побойчей.

Павел не понял услышанного. Слова услышал, а смысл не понял. Посмотрел на собеседника и опять спросил:

— Что?

— Скажу прямо: женщина красивая, но любовникам не завидую. Одни переживания. А чего же вы хотите? Парень себя потерял. Он к вам ревнует. Вы к нему.

— Что?

— Ох, она его измучила. То позовет, то прогонит.

Это не со мной происходит, думал Павел, с кем-то другим. Нет, не со мной.

— Кто он? — и голос прозвучал нормально, вот что странно.

— Вы его не знаете. А может, знаете.

— Кто?

— Интересный дизайнер. Валентин Курицын.

— Курицын?

— Курицын.

— Она — с Курицыным?

— Три года уже. Снимают квартиру для свиданий.

— Снимают квартиру, — и Павел представил гордую Юлию, идущую на тайное свидание с юрким человечком.

— Гнездышко в центре — удобно. — Басманов покачал головой: дескать, вот что вытворяют люди в Москве. Столичные, знаете ли, нравы.

— С Курицыным, — сказал Павел. Про дизайнера он никогда раньше не думал.

— Улица Фадеева, дом шесть, — охотно сказал Басманов, — мне по роду службы знать положено. И не спрашиваешь, все равно бумаги на стол кладут. Бюрократия.

Мои картины, картины мои. Сотни часов, что я стоял с кистью.

— Дом шесть, квартира тридцать один. Маленькая квартира, туда только кровать помещается. Ну, иногда, конечно, они у вас в доме устраиваются. Курицыну у вас нравится. — Словоохотливый Басманов сообщил это Павлу по-дружески, так рассказывают друзьям подробности футбольных матчей.

Мои картины, мои холсты. Много холстов. Я написал очень много картин. С двенадцати лет я рисую каждый день. Я написал деревья и дома, людей и толпы, ворон, собак, небо и ветер. Я научился так писать цвет, чтобы он волновал. Я научился так рисовать, чтобы передать взгляд. Многие художники боятся создавать мир — они рисуют только фрагмент целого. Например, один рисует только натюрморты. И не хочет знать, что есть дома. А другой рисует только портреты, боится больших фигур. А некоторые боятся рисовать людей — рисуют квадраты. Я не боялся. Я много работал и нарисовал целый мир — я сделал его своим трудом.