Культура Два - Владимир Паперный

Негативное отношение культуры 2 к коммунальному коллективному быту прямо или косвенно работает на укрепление традиционной семьи. Это проявилось, в частности, в ясном различении культурой мужчин и женщин. Культура 1 со свойственными ей эгалитарно-энтропийными устремлениями старалась всячески нивелировать разницу между мужчинами и женщинами. Позиция В. Кузьмина, изложенная им на страницах журнала «СА» и в сильной степени перекликающаяся со «Что делать?» Чернышевского, достаточно характерна для всей культуры: «Женщина – человек. Если сейчас вы, мужчины, даете ей средства к существованию, то от нее вы за это требуете рабской работы, таскания ночных горшков, ухода за вами и наслаждений для вас. Вы забываете, что женщина может быть общественно полезной работницей» (Кузьмин, 1928, с. 83). В этой же связи следует рассматривать и введенное в 1918 г. совместное обучение в школах мальчиков и девочек (СУ, 1918, 38, 499), которое было отменено культурой 2 (1943) и вновь введено в 1954 г.

В 1925 г. Президиум ЦИК обращался к женщинам Востока с призывом бороться «со всеми видами их закрепощения в области экономической и семейно-бытовой» (СЗ, 1925, 9, 13 февраля). В культуре 2 как будто бы звучит обратный призыв – отношение к женщине приобретает восточные черты. Прежде всего появляется понятие «жен». План работы Московского отделения ССА на 1936 г. предусматривает среди прочих следующее мероприятие: «Встреча жен архитекторов с женами инженеров автозавода им. Сталина» (ЦГАЛИ, 674, 2, 12, л. 229) – ясно, что в культуре 1 никаких «жен» существовать не могло (точнее, «жены» были только у вождей). В культуре 2 появляются даже различные организации «жен»: так, например, на съезде архитекторов в 1937 г. выступала представительница «советов жен ИТР Наркомтяжпрома, Наркомвнуторга, ПВСВ, писателей, завода “Серп и молот”, метро, научных работников» (ЦГАЛИ, 674, 2, 38, л. 55). В самой идее «совета жен» парадоксальным образом слились инерция культуры 1, стремившейся включить женщину в общественную жизнь, и гаремная традиция Востока. (Напомним, что туристская субкультура 1960-х годов тоже была разрушительна по отношению к семье. В Московском клубе туристов, например, можно было найти такого рода объявления: «Две веселые девушки ищут двух молодых людей, желательно с гитарой, для байдарочного похода по озеру Селигер с 1 августа по 1 сентября». Сейчас эта субкультура стремительно исчезает.)

55. Эль Лисицкий. Плакат. 1929 (El Lissitzky. Dresden, 1967, ill. 152).

Культура 1, старавшаяся уничтожить разницу между мужчиной и женщиной, казалась культуре 2 чересчур «холодной» и «бесполой». Культура 2 противопоставляет этому повышенную плодовитость. Культура начинает различать мужчин и женщин. В ней появляются «жены», «спальни»; промышленность осваивает выпуск двуспальных кроватей.

56. Л. М. Поляков. Гостиница «Ленинградская». Интерьер спальни. 1950-е (МА, 11, 14540).

Новое понимание индивидуальности и новое отношение к семье любопытным образом проявились в отношении культуры 2 к слову «интимный». Интимность была в 20-е годы едва ли не бранным словом. Когда в 1924 г. профессор В. С. Карпович, редактор «Зодчего», имел неосторожность сказать: «Мы переходим к интимному дому, возвращаемся на лоно природы и ищем забытых старых очагов наших предков» (Зодчий, 1924, 1, с. 26), – это вызвало гневную отповедь журнала ЛЕФ: «…Я возмущаюсь, – писал Зелинский, – когда мне это преподносят с кафедры, когда со всем академическим авторитетом заявляют о наступлении эпохи «интимизма». «Интимизм» – типичнейшее умонастроение для крайне буржуазных эпох и для буржуазной демократии» (Зелинский, с. 88). В. Карпович ничего не ответил К. Зелинскому. Ответы стали приходить спустя десять лет. «В трактовке жилья, – говорилось в передовой статье журнала “Архитектура СССР”, – должен сказаться элемент известной интимности» (1936, 5, с. 2). «В Донбассе часто приходится слышать жалобы на то, что в условиях оголенной застройки нельзя никуда уйти от шума и любопытства прохожих, – писал про строчную застройку Эрнста Мая бывший его единомышленник А. Мостаков. – Отсутствие дворового пространства, смешение его с уличным лишают жилье характерной лиричности и интимности. Вполне понятно стремление живущих в доме к уюту, к некоторой изолированности от окружающего мира» (Мостаков, 1937, с. 62 – 63). И, наконец, идеальный интимный жилой квартал, как его описывает Н. Былинкин: «В стороне от тротуара появилась изумрудная зелень газонов. Вот фонтан, далее стоит серебристая ель и широколистный клен. Под ним скамья. Сразу возникает ощущение подлинно жилого квартала… Людей отталкивает пыль, запах машин, шум уличного пространства» (АС, 1938, 3, с. 4).

Культура 1, как мы говорили, не выделяет отдельного человека из массы. Культура 2 начинает одновременно со сплошной коллективизации и проповеди индивидуализма. Для нее это одно и то же. Коллектив, к которому стремилась культура 1, в сущности, не может быть назван коллективом, поскольку в нем нет организации. Это скорее набор равных друг другу единиц. Именно поэтому культура 1 враждебна всякому организованному коллективу, например, семье. И именно поэтому культура 1 враждебна всякой специализации деятельностей.

В ней, как сказал в 1925 г. поэт,

Каждыйхитр,Землю попашет,попишетстихи.

(Маяковский, 8, с. 327)

Иерархическая индивидуальность, которую строит культура 2, начинает опираться на уже существовавшие раньше типы коллективов. Один из таких коллективов – семья. Другой – крестьянская община.

С социологической точки зрения колхоз и крестьянская община не имеют ничего общего. «Разница между ними принципиальна, – пишет Р. Пайпс. – Мир не был коллективным, обработка земли велась индивидуально, семьями. Еще более важно, что община владела продуктами своего труда, в то время как в колхозе они принадлежат государству, которое платило колхозникам за их работу» (Pipes, с. 19)[25]. «Между колхозом и общиной, – считает другой исследователь, – существует глубочайший разрыв – в частности, община не может естественно перерасти в колхоз» (Дубровский, с. 110).

Культуролог, однако, не вправе пройти мимо одной особенности крестьянской общины, которая была использована культурой 2 и при создании колхозов, и в организации труда в исправительно-трудовых лагерях, – речь идет о круговой ответственности, при которой «весь союз ручался за каждого отдельного члена и обязывался принять на себя его обязанности в случае его ухода… Круговая ответственность, – считает историк, – становится типичной формой связи между гражданином и государственной властью. Отдельное лицо неуловимо для правительства, пока властям не удастся отдать это лицо «за крепкие поруки». С «поруки» и начинается всякое серьезное обращение власти к подданному…» (Милюков, 1, с. 164, 204).

В конечном счете весь индивидуализм культуры 2 означал, что каждый коллектив имел своего индивидуального репрезентанта. Коллектив всей страны имел в качестве репрезентанта Сталина. Сталин был эквивалентом всей страны и любой ее выделенной части. Когда герой стихотворения К. Симонова бросает в лицо врагам три самых святых для него слова: «Россия, Сталин, Сталинград!» (Симонов, с. 290), эти три слова выступают для него как синонимы. Он мог бы перечислить их в другом порядке, он мог бы назвать какое-нибудь одно из них – смысл сказанного не изменился бы. Перед лицом врагов коллектив (или, если угодно, бригаду страны) представляет один человек. Перед лицом любого представителя власти (в этом смысле он будет эквивалентен врагу) каждый коллектив любого уровня также представлен своим бригадиром (или старостой).

Каждый руководитель в культуре 2 хочет иметь дело именно с индивидуальностью бригадира, а не с коллективом бригады. Внутренняя жизнь бригады, связанной круговой порукой, его вообще не интересует. Он предоставляет ей известную самостоятельность или, если угодно, интимность. Та интимность, которой постоянно требует от архитектора культура 2, это в конечном счете пространственное выражение принципа круговой поруки: изолированное от окружающего мира пространство двора как бы изображает бригаду, а обращенный на улицу, по которой ездят на машинах вожди, фасад – ее бригадира.

Культура 2 требовала индивидуальности не только от людей, но и от каждого сооружения и каждого населенного пункта. На деле это означало иерархию: одни точки пространства (как и люди) были более ценны, чем другие, поэтому на них можно было строить более высокие и богатые дома, чем на других. Но параллельно в культуре продолжает жить идея идеального образца, который можно размножать в любом количестве, – и эта идея несет отголоски культуры 1. Настойчивые усилия культуры 2, направленные на стандартизацию и типизацию проектирования, выдают ее мечту однажды спроектировать самое совершенное архитектурное сооружение всех времен и народов и на этом архитектурное творчество вообще закончить, чтобы дальше только бесконечно воспроизводить этот образец (этих импликаций идея идеального образца была лишена в культуре 1).