Наследство - Владимир Кормер

Она обошла стол, уронив какую-то тряпку, и стала у окна, спиной к комнате, охватив руками плечи и ссутулясь. Потом отняла одну руку, провела ею по стеклу, оперлась на подоконник. Плечи ее вздрогнули. Муравьев услышал неясное всхлипывание, не сразу догадавшись, что это именно всхлипывание. Когда в следующее мгновение она обернулась, все лицо ее уже было мокро от слез. Он не успел ничего сказать, потому что она бросилась к нему и, став на колени на диване рядом с ним и прижимая к груди, горлу и губам сцепленные руки, лихорадочно принялась убеждать его, что он находится в страшной опасности. Неужели он сам этого не видит? Вокруг него эти люди. Они ненавидят его, они способны на все. Они могут его убить…

— Боже мой, как все это ужасно! — заплакала она. — Я иногда с ума схожу от страха. Я не спала всю эту ночь. Вчера Ашмарин снова появился здесь. Я так боюсь его. Как он посмотрит на меня своими черными глазками. Ведь он убил кого-то, поэтому он и остался лейтенантом… Он был в штабе, связь не работала. Он спустился к телеграфистам и увидел, что связной положил голову на стол и спит. Тогда он выхватил револьвер и застрелил его на месте. Он был разжалован… Что вы смеетесь? Вы не знаете, а я знаю его очень хорошо. У него бывают приступы бешенства. Он сумасшедший, настоящий. Вы не знаете, а я как-то осталась ночевать с Эльзой у одних наших знакомых в Зонненбурге, и он был там. И вот ночью я просыпаюсь и вижу: он в одном белье танцует по комнате, кружится, сам с собой смеется… Я так испугалась, вы себе не можете представить. И он все время неравнодушен ко мне и пытался несколько раз подстроить, чтоб мы остались вдвоем. Я боюсь, что он убьет меня за то, что я решила вернуться в Россию.

Муравьев некстати и сам не зная почему, к ужасу своему, усмехнулся, прикрыв рукой губы.

Она заметила, отстраняясь, посмотрела уже сухими глазами и, словно оттолкнувшись от него, прижалась в другой угол дивана.

— А почему вы, собственно, смеетесь? — прошептала она, неумело морща лоб. — Что здесь смешного? Я не понимаю, не понимаю… Ах, как вы уверены в себе… А напрасно, напрасно, — протянула она чуть нараспев. Потом, тонко улыбнувшись, добавила: — Помимо всего прочего, вы не допускаете мысли, что он тоже может нравиться мне? Ведь он красив, и он умен… Вам, кстати, он был бы интересен, — сказала она, меняя голос. — Он много видел, много знает. Он мог бы рассказать вам много интересного. Вы книжный человек, все знаете только из книг, а он знает жизнь. Но мне кажется, вы могли бы подружиться… когда меня здесь уже не будет.

«Она спятила», — подумал Муравьев.

— Что же, то ты уверяешь, — спросил он, — что это страшный человек и способен меня или тебя убить, а то хочешь, чтоб мы подружились?

Она вдруг приложила руки к животу, еще не приметному, прошептала:

— Ах, он уже шевелится, сет personnage, — и некоторое время, склонив голову набок, прислушивалась. Затем распрямилась гордо:

— Я, собственно, не для того вас позвала сюда сегодня, Дмитрий Николаевич. Я хотела о многом поговорить с вами, об очень важном для меня. Но я вижу, вы не в настроении. И вряд ли когда-нибудь будете в настроении. Мне вас жаль. Разговор наш не состоится. Нет, нет.

— Я все-таки не понимаю, — сказал Муравьев, — зачем тебе все это? Я тебе помогу. Ты не будешь нуждаться ни в чем. О куске хлеба ни тебе, ни твоему ребенку заботиться не придется, обещаю тебе. Но если ты уедешь, то мне гораз до труднее будет сделать для тебя что-нибудь. По совести сказать, я не представляю себе, как это организовать. Советую тебе подумать.

— К сожалению, уже поздно, — прошептала она застывшими обескровленными губами. — Документы уже оформлены.

Услыхав про документы, Муравьев удивился; он не предполагал, что дело зашло так далеко. Он знал, что Катерина еще с кем-то несколько раз ездила в Берлин, в советское консульство, где будто бы их принимали любезно, подолгу беседовали с ними и очень обнадежили, но все равно не верил, что это что-нибудь значит, и спорил по этому поводу с Анной Новиковой, утверждая, что даже если те, советские, согласятся, то испугаются эти и откажутся в самую последнюю минуту.

Теперь он повторил то же самое Катерине. Он повторил ей, что ничего у нее не выйдет, а если выйдет, то ему будет трудно ей помогать.

Она слушала его нетерпеливо, притоптывая ногой. При последних словах на лице ее отразилось непомерное, аффектированное изумление:

— Боже мой! — пронзительно закричала она. — Боже мой, это вы, это вы говорите мне о помощи?! Несчастный, несчастный, — сказала она уже тише, жалостливо и ласково глядя на него. (Он был разозлен.) — Разве вы можете мне помочь? Разве это вы должны мне помогать? Это я могу помочь вам, я! Понимаете?! Но не думайте, что я буду уговаривать вас вернуться ко мне, не пугайтесь, — она заметила какое-то его движение. — Вам нужно вернуться не ко мне… Вам нужно вернуться в Россию!..

Она выждала паузу. Муравьев рассмеялся. Тогда, схватив его за руку, вся в невероятном волнении, она поспешно и таинственно зашептала ему, что он должен уехать, должен вернуться, смирить себя и что она поможет ему, если он хочет, — к ней хорошо относятся в консульстве. «Вас простят, вас простят», — вдруг стала повторять она. Это взбесило его окончательно.

— Ну хватит. Все это вздор, — резко сказал он. — Я бы на твоем месте все-таки подумал о том, как получше устроиться здесь. Не обманывайся, тебя не пустят.

— Меня? — воскликнула она. — Меня не пустят? А это что, смотрите!

Она распахнула сумочку и замахала перед его носом гербовыми бумагами.

XII

ДОМ В ПОКРОВСКОМ

В электричке было много народу. Вирхов и Мелик стояли в тамбуре, тесно прижатые друг к другу, но разговаривать было неудобно, и они молчали.

Приехали, когда на улице совсем стемнело. Они вышли на заасфальтированную, слабо освещенную площадь, заставленную пустыми автобусами. Пройдя дворами, — это была городская часть поселка, с многоквартирными кирпичными домами и недавно выстроенными стеклянными магазинами, — они долго шли по шоссе вдоль линии, затем пересекли ее; по узенькой тропинке, не сразу отыскав, выбрались на дорогу к первому ряду дач и свернули в темный проулок.

Вирхов возлагал на сегодняшний вечер какие-то надежды. Теперь, когда это не состоялось, он не ждал от поездки ничего хорошего, хотя обычно ездил сюда с удовольствием — за наблюдениями, внимательно слушая, стараясь запомнить логику споров и выражения и мысленно возводя всех присутствующих в герои того самого, давно задуманного, но все никак не получавшегося романа.

Мелик тоже был чем-то раздосадован. Вирхов подозревал: тем, что снова не сдержался. В присутствии этого священника, явно желавшего найти для себя и для других во всем идеальную линию равновесия, не следовало столь резко говорить об атеизме; в конце концов это могло повредить Мелику в глазах того круга, куда он так стремился попасть.

Наконец Мелик устал молчать.

— Почему этот интеллектуализм так привлекателен для людей? — спросил он, как бы продолжая разговор с самим собой.

— Ты о чем?

— Да вот о том, что этот тип, Гри-Гри, — почему-то презрительно обозвал его Мелик, — сразу растаял. Беллармин, Беллармин… Черт знает что такое! Ну скажи честно, разве то, о чем спрашивали мы, не заслуживало большего внимания?

— Вообще-то он отвечал достаточно серьезно, — возразил Вирхов, пытаясь наружно сохранить объективность, тогда как на самом деле ему понравилось, что Мелик так ловко наименовал того. Он вспомнил, что Таня поехала домой с этим непонятным человеком, и внезапно вспыхнувший в том интерес к ней и ее знаниям стал казаться ему достаточно странен. — Но это, конечно, привлекает в хорошенькой женщине, — сказал он.

— Ну нет, — Мелик покачал головой. — Этого мне не хотелось бы думать. Иначе в данном случае все рушится. Хо тя и так-то все довольно глупо… В сущности, должно было быть по-другому. А получилась одна болтовня, и ни слова о деле. Что за безобразие! «Социализм, у нас тоже есть теневые стороны»!

— Да, они все социалисты… Это ведь не в первый раз такие споры с иностранцами… Скажи, а он точно?..

Мелик резко остановился и взглянул на него:

— А почему ты спросил?

— Как-то не похоже. Все эти речи, социализм, смерть Бога, Таня… Это что-то странное. Я, по совести сказать, представлял их себе не такими.

— Нет, это точно. Это он, думаю, специально. Они, знаешь ведь, ловят, присматриваются. У них своя политика, своя стратегия… А тебе показалось, что он говорил о смерти Бога не в символическом смысле?

— Мне? Я даже не знаю. Я так и не понял.

— Да… — протянул Мелик. — Кто знает, конечно…

— А откуда он вообще там взялся?

— Понимаешь, его привела к отцу одна знакомая… из наших. Я ее хорошо знаю тоже. — Он помялся, говорить или не говорить, как ее зовут, потом все же решил, что не сказать неудобно, Вирхов может обидеться. — Да… такая Мария Александровна. Не встречал никогда? Она двоюродная сестра одного покойного теперь уже епископа. Дама вполне достойная. Вообще близка к Патриархии. Там, конечно, дело не вполне чисто, — он не сдержал усмешки. — Может, она ему и не сестра была… Ну да это неважно. Важно, что в Патриархии ее знают и она пользуется влиянием. Насколько это возможно у нас. Разумеется, церковной политики она не делает. Но она получила кое-что от брата. Квартира, дача. Кормит хорошо. Надо будет тебя как-нибудь к ней свозить. Обстановка любопытная… какие-то племянники, пожилые девушки. Ну и вообще масса народу. М-да… Так вот, она и привела его. Нет, нет, она, конечно, вне подозрений, — замотал он головой, видя, что Вирхов сделал какой-то жест. — Тут, скорее, дело в другом, может быть, — сказал он, смущенно потерев лоб рукой. — Дело в том, что она, если уж говорить совсем честно, дура набитая, каких мало. Идиотка стопроцентная, хоть и добрый человек, — поспешно прибавил он. — Так что могла и не разобрать, кто он. Вот как… Но ведь, с другой-то стороны, мы этого проверить никак не можем!