Наследство - Владимир Кормер

Она производила тогда на него впечатление очень и очень неглупой. Ему льстила роль наставника, было приятно объяснять ей, словно понятливому и способному ученику, то, как сам он понимает жизнь, а также и то, как надо держать себя Катерине в тех или иных случаях, как реагировать на те или иные поступки других. Давно известная фантазия «вытащить ее из грязи», то есть «образовать» ее, сделать из нее «даму», всерьез занимала его. Катерина с восторгом принимала эту затею, рисуясь сама себе художником, жадно вбирающим все, что может стать полезным для его искусства. Она не во всем бывала согласна с ним, иногда обижалась, отстаивая правильность своих суждений и свою независимость, и Муравьева долго развлекали эти маленькие споры, часто в постели, когда можно было предотвратить нарастающую отчужденность лаской или поцелуем. Сочетание богемной свободы и мещанской узости ее мнений представлялось ему забавным.

Так прошла зима. Непродолжительные разлуки (Катерина должна была выезжать с театром на короткие гастроли, а сам Муравьев еженедельно — в Университет, читать лекции) нарушали однообразие их встреч и отношений.

Катерину распирало от тщеславия: союз с такой персоной, как Муравьев, — об этом она могла только мечтать. Она не скрывала своей гордости, не скрывала, что всегда стремилась «наверх», но на людях вела себя достаточно тонко и деликатно, чтобы выглядеть рядом с ним не заурядной кокоткой на содержании, не буржуазкой, нежданно-негаданно попавшей в «общество», а скромной и жертвенной подругой большого человека. Муравьев охотно участвовал в этой игре. Увы, вскоре на горизонте появилось маленькое облачко, которое, как водится, стало затем подыматься, расти и так далее.

Однажды вечером они пошли к Эльзе, роман с которой развернулся у Катерины примерно в то же время, что и с Муравьевым.

Эльзе было уже крепко за сорок. Она была одинока, детей у нее не было; рассказывали, что муж ее еще до революции спился и умер. Она давно опустилась, ходила неопрятно одетой, нечесаной, много пила и, изображая добрую ленивую русскую бабу, говорила, что у нее никаких обольщений и она может себе позволить жить как хочет, не заботясь, что о ней подумают другие. Притом ей нельзя было отказать в обаянии и характере. В городке среди русских она слыла гадалкой, утверждали, что она занимается также столоверчением и вызывает духов. Около нее образовался небольшой кружок, почитавший ее чуть ли не царицей за доброту и мудрость, она ссорила их и мирила, вертела ими по своему усмотрению и жила за их счет. Остальные — те, кто не входил в число ближайших друзей, — побаивались ее, хотя за глаза говорили о ней по-разному. С некоторых пор она приобретала все большую известность уже в качестве не гадалки, но специалиста в области оккультных наук, мистики и друидессы. Слава о ней распространилась за пределы городка, и кто-то из университетских немцев даже спрашивал Муравьева: правда ли в N живет ясновидица и существует кружок розенкрейцеров?

Муравьев ее едва терпел. Тем вечером он не сумел этого скрыть и вызвал ответную неприязнь. Когда он с Катериной уже собрался уходить, Эльза вцепилась в него, требуя показать руку. Он протянул левую, она схватила обе и, возбужденно прыгая вокруг него, приседая, чтоб получше рассмотреть еще какую-то, ведомую только ей линию, и трясясь всем коротким телом, стала злорадно внушать ему, что он болен, болен, что печень у него уже разделилась на две половинки, что он может умереть в любую минуту, что он мелочно обидчив и скуп. «Ты болел и в детстве! — кричала она. — Болел, да еще как серьезно! Ведь я правильно говорю?»

Муравьев передернул плечами, руки его все еще были в ее потных руках.

— Нет, неправильно. Все не так, — надменно произнес он, тем не менее чуть-чуть суеверно тревожась и припоминая: можно ли назвать ту легкую форму туберкулеза, которую он перенес в детстве, опасной.

— Подожди, я еще как-нибудь посмотрю твой почерк, — разочарованно пообещала она, забывши роль добродушной и простосердечной бабы.

Муравьев почувствовал к ней еще большее отвращение, но тут же испугался в глубине души возможной вражды с нею, подумав, что Эльза в отместку наверняка будет стараться свести Катерину с кем-нибудь другим, будет стараться уложить ее к кому-нибудь в постель или изобретет что-нибудь еще похуже.

Он не осмелился сказать про это Катерине и на ее вопрос об Эльзе лишь буркнул сердито:

— Нет ни мистического дара, ни интеллекта! Катерина стала горячо уверять его, что он ошибся. Эльза подлинная ясновидица и ей, Катерине, сказала много такого, о чем Катерина не говорила никому никогда и чего не мог знать никто.

— Она нагадала, что у меня административные способности и что меня ждет большое будущее в театре! — похвасталась Катерина. — Мое положение сейчас временное! И потом… знаете, что она мне сказала еще? — Катерина потупилась. — Она сказала… она сказала, что… нам с вами… суждено быть вместе! Всю жизнь… Мы с вами рождены друг для друга… под одной звездой… Мы будем жить долго-долго и умрем в один день…

Он обращался к ней на ты, она к нему — на вы:

— Вот видишь, — сказал он, — а мне она толковала, что я болен и могу умереть в любую минуту.

— Ну и что же! Ну и что же! — запротестовала она. — Это вовсе не противоречит одно другому! Вы в самом деле можете умереть… Вы и умрете, если не будете со мной!!!

Это вывело его из себя, и он в ярости сказал Катерине все, о чем думал, все, чего, по его мнению, от Эльзы можно ждать и чего она стоит. Катерина упрямилась, плакала, но в конце концов покорилась и к утру поражалась уже, как могла быть такой идиоткой, не догадываясь прежде, что Эльза обыкновенная интриганка.

Днем она выложила усвоенный урок Эльзе, которая вовсе не была обескуражена и не стала ни в чем оправдываться, но, напротив того, — стала жалеть и утешать Катерину, наливала ей портвейну, повезла обедать в пригородный ресторан, потом в гости; они всюду пили, остались ночевать у знакомых, и лишь наутро в похмельном раскаянии Катерина сообразила, что против этого и предостерегал ее Муравьев накануне, и, рыдая, бросилась к нему.

Он опять пересказал ей все по порядку, все объяснив и постаравшись найти новые, еще более убедительные слова, но — к его изумлению — на следующий день все повторилось абсолютно точно — плач, пьянство, гости, похмельное раскаяние.

Затем эти происшествия (ссоры, обиды, объяснения) начали случаться чуть ли не каждый день, становясь все значительней и напряженней.

Недели через две она устроила ему первый настоящий скандал, падала в обморок, грозила выброситься из окна или разрезать себе вены; кричала при этом так, что у дома на улице собрался народ. Весь лоск будто разом соскочил с нее. Муравьев было стал убеждать себя, что она лишь, как говорится, «позволила себе», в своей беспомощности взяв напрокат чужие приемы, но быстро понял, что нет, это не так. Скандалы стали учащаться. Муравьев ощутил, что та стихия подозрений, обмана и интриг, в которую все глубже погружается Катерина, засасывает и его: в злобе и тихом, бессильном бешенстве — состояниях, ставших в эти дни для него обычными, — он чаще всего уже сам провоцировал очередную вспышку. Заметив это, он даже растерялся, но поделать с собой ничего не мог. Он не представлял себе, как это он считал раньше ее способным и понятливым учеником, и роль наставника, Пигмалиона, смешила его.

Катерина в довершение всего пила не переставая. Никакие уговоры не действовали. Он пробовал стращать ее, что порвет с нею. Это привело к новому взрыву чудовищных пьяных истерик. Он обратился за содействием к Анне, и без того взволнованной, вместе они твердили Катерине, что вынуждены будут прибегнуть к врачам, что власти уже намерены поднять вопрос о высылке за пределы города. Катерина становилась все грубее, вульгарней, тупей. Муравьев переполошился. Катерина исхудала, сделалась страшной, на улицах простонародье задирало ее, как вокзальную проститутку. Он уже не сомневался, что это безумие. Чувство без надежности охватило его. Он теперь мечтал только о том, чтобы развязаться с ней, хотя боялся или совестился рассуждать об этом цинично.

Вдруг пьянство само собою утихло. Катерина объявила, что собирается вернуться в Россию, и стала сторониться Муравьева.

Непрестанные толки об «организации», о «Великой России» или о «Великой Германии», патриотический пыл горожан — русских и немцев — мало кого могли оставить спокойным. Муравьев давно уже слышал от Катерины, что Проровнер очень умен и уважают его недаром, знал, что тот подолгу беседовал с ней, в ее рассуждениях обнаруживал результаты этих бесед, и хотя ненатуральность ее ярко вспыхнувшей любви к Родине раздражала его, про себя он даже немного радовался этому, то есть радовался, что она чем-то занята, что особое внимание, которое в лице Проровнера уделяет ей «организация», так нравится ей, и возможность быть среди людей, участвовать в каком-то деле так воодушевляет ее. Что она поедет в Россию, он не допу скал абсолютно, его только позабавило, когда ему сообщили, что эта взбалмошная баба внесла смятение в ряды Движения и соперничает теперь во влиянии с его вождями. Как будто это было именно так: у Анны Новиковой по вечерам все чаще говорили, что Катерина завоевала много «сторонников», и наметилось уже целое особое «течение», то есть, попросту сказать, собралась какая-то группка решивших возвратиться, причем даже Проровнер их не осуждает и признает, что «такая идея тоже может иметь место».