Наследство - Владимир Кормер

Со смертью бывшей хозяйки в доме осталась только ее сестра, учительница местной школы, вышедшая теперь на пенсию. Она приехала сюда еще перед войной, и тогда же зять выделил ей две комнаты и построил особый вход. Там старуха и доживала свой век. Она боялась быть одна, а кроме того, хотя дом значился ее собственностью, но находился в ведении поселкового Совета, и Совет этот постоянно был недоволен, что одинокая старуха владеет целым домом. Поэтому она, в общем, охотно пустила к себе молодых людей. Мелик состоял с нею в дальнем родстве; он-то и указал им на Покровское и привел к старухе, которую называл тетей. Он обмолвился как-то раз, что с этим домом у него связано очень и очень много, но подробнее, что именно и как связано, никогда никому не рассказывал.

Из молодежи здесь в свое время поселились двое — сын Льва Владимировича Сергей и его троюродный брат по матери Борис. Ольгин племянник, Алексей Веселов, жил в самой деревне. Там прежде жил Григорий. Митя Каган сразу же поселился отдельно, в трех километрах отсюда, и преподавал в тамошней школе. Еще кончая свои институты, они все, кроме сына Льва Владимировича, одного за другим начали рожать детей; сейчас у них всех было уже по трое, а жена Бориса Ирина носила четвертого.

Старуха хозяйка относилась к ним безразлично. Хотя к ним почти каждый день кто-нибудь приезжал и часто пьяные гости орали, стучали кулаками по столу, плясали и пели песни, ей, вероятно, все же было не так одиноко и страшно. Но она вообще была человек странный. Даже к Мелику она относилась равнодушно; бывая здесь, он иногда заходил к ней или окликал ее, бродившую по двору в мужской шляпе и пиджаке или в шапке-ушанке и ватнике, всегда в длинной деревенской ситцевой юбке, из-под которой видны были сношенные грубые ботинки или кирзовые сапоги, она без улыбки отвечала, они перебрасывались несколькими не значащими словами, и он возвращался с кривою усмешкою, не объясняя, о чем они говорили, вздыхая только, что старуха совсем выжила из ума.

Жильцы не могли ее понять и к ней привыкнуть и немного заискивали перед нею, боясь, что она знает их нелепую, запутавшуюся жизнь, презирает и осуждает их за нее, но не смеет отказать им, чтобы не остаться одной.

Проверить, так ли это, было, однако, трудно. Старуха только окидывала их неподвижным пронзительным взором и уходила, и они не могли взять в толк, знает она или нет. Но это и вряд ли можно было понять. Они и сами толком не понимали, что тут можно знать, а что нет.

Сначала все шло отлично: они уехали — толстовство-ватъ, и немало удивили этим старших. Они сразу стали со старшими как бы на равных, и те тотчас признали это и ездили к ним в деревню как к друзьям, почти забыв о разнице в возрасте, и Хазин связывал теперь свои надежды и проекты уже с ними и тщеславно думал, что нравственность и воля были разбужены в этих мальчиках благодаря его непосредственному влиянию, его воле, его беспокойству. Летом, когда они переехали туда, все было хорошо. Лето стояло теплое, сухое, и хотя в двух семействах уже были дети, тяжести деревенского быта, страшного для непривычных городских — даже выросших в простых семьях и коммунальных квартирах, — еще не чувствовалось. Дети ползали по саду на одеялах, стирать можно было прямо у запруды, а готовили чаще всего на дворе, разводя огонь в вырытой и обложенной кирпичами ямке.

Осень тоже выдалась удачной, грибной. Вокруг было очень красиво, с крыльца вниз через овраг далеко и нежно светился золотом облетавший лес, и эта красота, которую они, горожане, впервые видели так долго, так близко, словно ободряла их и подтверждала им, что все правильно, все будет хорошо.

Ужас начался позже, с наступлением холодов. Старый дом не держал тепла; отсырев осенью, стены обрастали инеем, изо всех щелей и из подпола дуло. Они так и не могли протопить дом, несмотря на то, что пытались теперь поддерживать огонь в печке круглый день. Это все равно было нужно, потому что нужно было все время греть воду для стирок, для одной бесконечной стирки, и готовка, конечно, тоже теперь шла здесь же. Печка то и дело прогорала и выстывала; к тому же примерно с середины зимы они стали бояться, что у них не хватит дров на всю зиму, а срубить дерево в лесу, они знали, что не осмелятся, хотя план этот и обсуждался многократно, особенно подвыпившими гостями. От холода, сырости и сквозняков начались детские болезни, одна за другой, с небольшими перерывами, лишь только ветер менялся и задувал через поле, со стороны деревни. Надрывный плач ребенка и жуткие ночные страхи бессильных помочь ему, неопытных родителей, лишивших себя даже обычной помощи бабки, которая помнила бы хоть что-нибудь, что полагается делать в таких случаях, быстро изматывали их. Истощенные бессонницей, раздраженные, они являлись наутро в школу, туда, где от них требовалась осторожность и систематичность — в отношениях с коллегами не меньше, чем с детьми, — и, усталые, раз за разом срывались, допуская малоприметные, но важные ошибки, больше и больше сами все портя. Любопытство, которое они сперва возбуждали здесь, мало-помалу притуплялось. Сбитые с толку местные, и впрямь на какое-то время усомнившиеся: а может, в самом деле из этого что-нибудь получится? — теперь приходили в себя, видя бледные, тонкие, потерявшие выражение уверенности лица толстовцев, или, зайдя к ним домой, — их жен, зачумленных и угоревших от кухонного чада и рано закрытой печки. Стоя у порога, местные качали головами и уходили с чувством успокоенности, убедившись уже точно, что у этих ничего не выйдет, а у них самих останется все как было, жизнь будет течь как текла, как ей нужно, и эти, неведомо откуда и зачем тут взявшиеся, уйдут, исчезнут, словно и не появлялись никогда, и память о них забудется, как забылась память о прежнем хозяине этого дома. Сознание этой не то чтобы неизменности, но, скорее, непрерывности жизни, которая шла вокруг них по своим законам и не могла быть нарушена, рождало у местных гордость за себя, и это передавалось их детям, тоже быстро научившимся смотреть презрительно на приезжих. Они тоже, может быть, еще тверже, чем родители, вдруг поняли, что ничего не будет, из затеи этих ничего не выйдет, а в их собственной жизни ничего не изменится.

Но сами приехавшие еще долго спустя после того, как местным было все ясно, не осмеливались произнести даже не вслух, а про себя, одними губами эту простую истину об отъезде. Правда, и уезжать было особенно некуда: в Москве у них не было жилья, только крохотные, отрезанные от родителей углы да комнатушки, и надо было заново устраиваться и искать работу. Кроме того, летом все беды стали забываться, природа снова улыбнулась им, и они подумали, что смогут не только продержаться ради спасения чести кое-как еще зиму, но проживут ее гораздо лучше, совсем не так, как эту, набравшись опыта и приготовив все заранее. Их, однако, ждало еще новое, неизведанное и непредвиденное дело.

Лето было дождливое, и летом, где-то на переломе, начались женские измены — как дожди, однообразные и безостановочные, отнимавшие надежду на что-нибудь иное. Измученные, обозленные жены, чуть окрепнув в первые месяцы лета, мстили как могли за интеллектуальный обман, которым завлекли их сюда, и, словно предчувствуя новых детей, новые бессонные ночи, новые стирки и грязь, спешили взять хоть немного быстрого летнего счастья на теплой прелой лесной траве, совращая примером одна другую, наскоро меняясь мужчинами, подставляя мужьям своих подруг, и поспешно, на ходу придумывая ложь, которая была тем сложнее и несуразней.

Во вторую зиму женщины ходили беременные, но, кажется, не прекращали своих авантюр, и одному Богу было известно, от кого какие должны были быть дети. Тогда-то, оскорбленный, презирая до глубины души тех, кого он полтора года назад считал единственно близкими ему людьми, первым уехал Митя Каган, за ним летом — Григорий, а остальные прожили лето, осенью попытались отправить детей с женами в город, но там тоже надо было устраивать быт; начались скандалы с родителями, и вышло так, что еще одну зиму они все, главным образом женщины с детьми, мотались в город и обратно, вперед и назад, после скандалов и ругани, если не драк, и тут и там.

Переехав в Москву, они готовы были ненавидеть деревню, им было страшно вспомнить о ней, но, видно, что-то безудержно тянуло их туда, и следующим летом они сняли этот дом уже как дачу, на другое лето приехали снова; приезжали и зимой. Хозяйка по старой памяти пускала их за небольшую плату. Теперь, научившись зарабатывать деньги, они разохотились и даже поговаривали о том, чтобы купить этот дом (половину) себе в собственность. Старуха была согласна и уступала задешево, чуть ли не как дрова. Они уже договорились с сельсоветом и должны были вот-вот оформлять покупку, как вдруг дело по неизвестной причине застопорилось; зампредседателя, обещавший все сделать, стал бегать от них, и они не могли понять, где ошиблись.