Наследство - Владимир Кормер

— О да, — кивнул Григорий Григорьевич. — В этот мир. Куда Бог вошел через Иезус Кристос. Трансцендентный царство теперь пуст. Это сдвигает наш интерес с запред'елный Бог к человьек. Избавляй нас от тяжелый страх. Это есть искупительный событий.

— И в этом заключается провиденциальность. Промысел Божий. — Таня попыталась принять тот же вид, что был у отца Владимира.

— Ода.

— А как же Армагеддон?

— О, вы имеете в виду сражений перед Страшный суд? — уточнил тот. — Я думаю, человьек сам себье есть этот посльедний сражений!

— Но ведь это ужасно — так думать! — вскрикнула Таня, порывисто оборачиваясь за помощью к отцу Владимиру. — Мы же не можем так думать, мы же молимся, чувствуем живое присутствие Бога.

— Ну, ведь это же в символическом смысле, — успокоительно и со смешком возразил отец Владимир. — Я думаю, что в символическом смысле это верно.

— Ах, в символическом, — смутилась Таня. (Вирхов глядел на нее со все большим удивлением.) — Тогда, конечно, это верно. Если так, то это давно известно, — сказала она, еще немного ежась. — И Беллармин, и другие в XVI веке уже писали об этом.

Отец Владимир уже совсем весело взмахнул рукой:

— Вот видите, какие у нас тут знатоки.

— Конечно, — сказала Таня, рдея от похвалы и воодушевляясь. — В XVI веке, когда начался хаос Возрождения, после того как в Средние века был уже достигнут, казалось, идеал христианской жизни, они должны были объяснить себе, почему то, что представлялось им таким прочным и совершенным, вдруг оказалось ненужным Богу и рухнуло. Они действительно объясняли себе это похоже. Они считали, что Бог хочет дальнейшего развития человека, и опыт Средних веков недостаточен, чтобы раскрыть человека в его полноте.

— О да, да, — закивал Григорий Григорьевич. — Вы читайте это? Это удивительно. У нас совсем никто это не чи-тайт. Скажитье, как ваше имя. Я не услышал в первый раз.

— Таня, Татьяна Манн.

— О-о, — протянул он с несколько непонятным выражением, будто что-то припоминая. На его лице отразилось было удивление, брови кустиками полезли наверх, но он взял себя в руки и спросил, будто бы восхищаясь уже только ее интересом к Беллармину:

— Я сам недавно читал о Беллармин… и о другие, о Молине… вы знайте? — (Она кивнула.) — Я читал о них книга рёге Michel… о, я забыл фамилий. Проклятый памьять. Я бы хотьел говорил с вами об этом еще… Не сейчас, сейчас мне надо скоро уходить. Я хотел бы еще увидьеть вас однажды.

— Да, конечно, конечно, — вспыхнула Таня. — Мы сейчас поедем вместе домой, и я дам вам свой телефон.

— Мы же собирались в Покровское с вами, — вполголоса сказал Вирхов.

— Нет, нет, я не еду в Покровское, я не могу, — быстро ответила она, уклоняясь от взгляда и снова обращаясь к Григорию Григорьевичу. — К сожалению, в Москве нет ни одной книги Беллармина, нигде в библиотеках, по-моему, нет.

— Я вам буду присылать, — обрадовался Григорий Григорьевич. — Я напишу сейчас, когда я еще в Москве, чтобы мне прислали.

— Спасибо, спасибо, — растроганно благодарила Таня.

Григорий Григорьевич между тем вынул хорошенькую черненькую записную книжку с золотым карандашиком и, полистав ее (она была с дневником), сообщил, что позвонит в пятницу с утра.

* * *

Они посидели еще немного; разговор пошел о чем-то незначительном: отец Владимир и светский юноша рассказывали о книгах, которые им удалось найти за последние недели, но Вирхов внимательно и с удовольствием слушал, стараясь запомнить новые для него имена и названия ученых трудов по религиозной философии и истории. По Таниным замечаниям тоже то и дело обнаруживалось, что и она прекрасно знает и даже читала многое из того, о чем сам отец Владимир иногда только слышал, но не мог достать. Вирхов торжествовал, покоряясь очарованию филологической мудрости, перед которой вообще всегда благоговел, совсем не владея ею.

В глубине души ему только было неудобно, что он совсем не беспокоится, умер на самом деле Бог или нет, — ему просто было приятно сейчас вдруг так запросто присутствовать здесь, быть в том кругу, куда он, в сущности, всегда мечтал войти, оказаться достойным наконец приобщиться той культуре, которой ему всегда так недоставало. Он представил себе, как сблизится с этими людьми, с этой средой, узнает то, что знают они, и был горд собой, повторяя себе, что заслужил, выстрадал это всегдашней своей готовностью признать собственное несовершенство, всегдашним недовольством собой, стремлением, насколько в его силах, это несовершенство избыть. Особенно понравился ему светский юноша: молодой человек, несомненно, не был заурядным снобом, он именно хотел, как и сам Вирхов, быть европейцем, хотел вырваться с обычного уровня поведения, держать себя так, как должен был держать себя воспитанный русский человек прежде; так, как если бы (…).

Между тем гости стали собираться. Уже в прихожей Вирхов снова спросил, поедет ли Таня в Покровское, как было договорено.

— Нет, нет, — сказала она. — К сожалению, уже поздно. Уже смеркается. Мне надо домой. Меня ждет мой ребенок. Мама сейчас там. Нет, нет, очень поздно.

— Так, может быть, мне проводить вас? — предложил он, боковым зрением улавливая гримасу, перекосившую лицо Медика.

Она взглянула в ту сторону тоже.

— Нет, нет, — тихо ответила она. — Смотрите, сколько народу. Я прекрасно доеду. В следующий раз. Позвоните мне завтра.

Мелик стал прощаться с отцом Владимиром и своими молодыми людьми. Григорий Григорьевич, чувствуя какое-то напряжение в воздухе, но не относя его к себе (возможно, он предполагал, что из-за недостаточного знания языка упустил что-то сказанное слишком быстро), только оглядывал всех своими голубыми глазами и вскидывал брови.

Окончательно распростились уже на улице. Молодые люди, Григорий Григорьевич и Таня свернули за угол, к остановке автобуса. Вирхов видел, как Таня последний раз быстро оглянулась и помахала им рукой. Он был раздражен, но махнул рукой тоже.

XI

ЗАТЯНУВШИЙСЯ РОМАН

Когда Муравьев впервые увидел Катерину, она показалась ему не слишком хороша, но она была из тех женщин, к которым он испытывал тайное влечение, и стоило ему сказать с ней два слова, как он сразу почувствовал знакомое любопытство к ее миру, ее жизни и уже не мог отойти от нее. Во всех повадках этой молодой дамы — вроде бы и вполне приличной, разве что парвеню, — ему, Муравьеву, чудился манящий привкус беспутства и авантюризма, шарм барышни, которая получила кое-какое воспитание и, однако же, находила удовольствие в том, чтобы якшаться с подонками и со шпаной; Муравьева будоражила мысль, что Катерина узнала за свою недлинную жизнь довольно много и довольно много, наверное, покуролесила: он благоговел перед такими женщинами, перед тем, что они «прошли огонь и воду», что они не боялись случайных связей, вообще — перед их прошлым, воспоминания о котором, несмотря ни на что, так явно были им милы и которое всегда как бы стояло за ними.

Потом Катерина пересела к нему, и он подумал, как ему приятна эта откровенность и эта привычка таких девушек, демонстрируя свою симпатию, подсаживаться рядом. Ночью она рассказала ему о себе.

Перед самой войной, шестнадцати лет, она сбежала из дома с актером едва появившегося тогда кино в Одессу. Родители были, по ее словам, люди весьма благонамеренные и добродетельные, честные провинциалы. «Наша мама, — говорила Катерина, — знала это только два раза во всей своей жизни, в результате чего и получились мы с сестрою…» Девочки воспитывались в таком же духе, но Катерина сказала, что они не верили родителям ни одной минуты, с самого детства.

Актер бросил ее; она сменила несколько театров и несколько любовников. С одним из них она очутилась в Варшаве, была там некоторое время замужем за поляком (не за тем, с которым туда приехала), оставила и его, перебралась в Берлин, оттуда в Париж, где, по ее уверениям, танцевала в кабаре; моталась по всей Европе, пока с помощью той же Анны не нашла себе места в здешнем М-ском театре. В ее рассказах и тут и там постоянно замечались противоречивость и спутанность, и можно было лишь приблизительно установить хронологию ее замужеств и переездов. Предполагая, что она о чем-то умалчивает и чего-то недоговаривает, Муравьев тем не менее оправдывал это смущением, убеждал себя, что она ему вполне понятна, и чем дольше слушал Катеринины рассказы, то сбивчивые и туманные, то, наоборот, прозрачные, душераздирающе простые, тем сильнее ощущал себя влюбленным.

В те дни он верил, что достаточно отнестись к ней немного по-человечески, помочь участием, деньгами, как унижения и обиды, выпавшие ей на долю, забудутся. Ее житейские промахи были случайностью, а если не случайностью, то следствием необузданного воображения — нужно было приложить небольшие усилия, растолковать, чтобы разобраться в себе и людях, и всего этого нагнетания ужасов нетрудно будет избежать. Он удивлялся той наивности, которая уцелела в ней при всех передрягах. «Да, но какая подвижность ума, какая восприимчивость! И до чего все легко и живо!» — восхищался он, глядя, как она, обрадованная, что получила наконец возможность поведать кому-то любящему и понимающему ее все-все, что с ней было, арти стично и весело изображает своих мужей, их родственников, случайных дорожных попутчиков или описывает, чем понравились ей виденные ею города.