Автоматная баллада - Андрей Уланов

— А мне захотелось осветить тебя именно свечами…

Их было пять тогда — аккуратных белых столбиков на потемневшей фигурной бронзе. Пять свечей, пять узких жёлтых конусов-язычков пламени, разогнавших сумрак по углам комнатушки. Нехитрый ужин из пары яблок и бананов, мороженое. «Ты, Виль, словно с пальмы свалился, да ещё по дороге все ананасы на ней башкой пересчитал, — разбавленная вишнёвая наливка в хрустальных бокалах. Давай не будем торопиться, у нас ведь целая ночь впереди…»

— И как? Ты был удовлетворён… увиденным?

— Более чем. И — не только увиденным. А ты?

— Мне тоже понравилось… понравилась моя новая подушка.

«А сейчас я скажу глупость», — подумал он.

— Маш… мне действительно было хорошо с тобой. Честно.

— Мне тоже… честно… А та подставка для свечей, — после короткой паузы добавила она, — потом долго в моей комнате стояла. Я, когда на неё смотрела, тебя вспоминала… в некоторые моменты. Смешно, да?

— Почему же смешно…

— А по-моему, — так очень даже смешно.

В этой комнате канделябра не было. Лунный свет неторопливо лился сквозь окно, и в его лучах тело девушки казалось молочно-белым. Даже чуть более белым, чем две жемчужные капли. Зато чулки по контрасту выглядели сотканными словно бы из самой тьмы.

Чулки она снять не успела. Или — не захотела.

Она сидела, как обычно, согнув левую ногу и упёршись подбородком в колено, — дама полусвета… точнее сейчас не скажешь, потому что холодным лучам была доступна лишь половина, справа же девушка будто растворялась в темноте. И на миг Швейцарцу вдруг почудилось, что эта чернота движется, как живая, наползает, пытаясь захлестнуть… Скорее всего, Маша в этот момент просто чуть повернулась или даже просто вздохнула, но для него этот миг был до краёв наполнен жутью, и теперь, когда наваждение сгинуло, Швейцарец ясно чувствовал, как растекается по сосудам адреналин.

— Маша…

— Не зови меня так. Я же просила.

— Извини. Но Марианной мне совсем непривычно.

— А почему ты не можешь звать меня как раньше, малышкой? Я ведь твоя малышка — так же, как и ты — моя подушка. Или ты всё забыл?

— Не забыл, — глухо проронил Швейцарец. — Просто… просто мне кажется, что малышка — это не очень подходящее сейчас слово.

— А я думаю, самое то… Подушка!

Она договаривала, уже вскочив — быстро и упруго, словно пластинка булата. Шаг, второй… его рукам хрупкое тело показалось невесомым, но пружины древней кровати отреагировали на их акробатический этюд протестующим скрипом.

— Подушка, Подушка, Подушка. Любимый Подушка.

— Малыш…

Она прильнула к нему и замерла — уютная мягкость, тёплая и ласковая волна лунного света.

…а обоев на дальней стене не имелось, да и с подходящей для них ровной поверхностью дело было не так чтобы очень, но зато каждое бревно покрыто причудливой резьбой, и не в привычном грубоватом завитушно-посконном стиле, нет, чёткие рисунки ассоциировались скорее с японскими или китайскими гравюрами. Странно даже, что не тематические, раз уж взялись вырезать, могли б и сюнга[13] какое-нибудь… А вообще — кому-то, похоже, очень сильно было нечего делать, не без ехидства подумал Швейцарец и сразу же одёрнул себя — человек создал Красоту, а ты сразу… сюнга. Каждое бревно, сверху вниз и на всю длину — нет, просто на заказ так не работают, это вырезал одержимый. В хорошем смысле данного слова — одержимый желанием поделиться с окружающим миром, дать остальным слепцам увидеть хотя бы частицу света…

Если на том свете и вправду нет ни рая, ни ада, то хотя бы кущи завести стоит — для таких вот людей.

Впрочем, для котлов со смолой тоже имеется немало подходящих кандидатур.

— Осторожно, серёжка…

— Прости. Больно?

— Есть немножко. Я ведь давно не надевала, а сейчас вставила, а кончики ухов…

— Мочки.

— …а кончики ухов взяли да припухли, — упрямо договорила она и жалобно-протяжно шепнула: — Но-оеть.

— Так сними.

— Не, не хочу. Привыкать буду. Тебе-то хоть они понравились?

— Очень.

— А почему не сказал?

— Ты не спрашивала.

— Ох, Подушка-Подушка… из тебя ну каждое малюсенькое словечко клещами тянуть приходится. Ты будто улитка: вымолвил полсловечка и сразу шасть обратно в раковину.

— Мне и в самом деле понравились твои новые серьги, — маленькая ладонь осторожно скользнула по его плечу, и Швейцарец накрыл её своей. — Жемчуг тебе к лицу. В следующий раз непременно привезу тебе ожерелье… или нет, ещё лучше — два месяца назад я в Новохабаровске платье видел, с жемчужными пуговицами. Хочешь?

— Конечно, хочу. А какое оно, это платье? Расскажи, а?

Швейцарец замялся. Во-первых, столь неосторожно упомянутое им платье являло собой, по его же собственным гипотезам, не совсем платье, а лишь верхнюю половину чего-то большего. По крайней мере, иного варианта, объясняющего символичность длины юбчонки, кроме как тот, что эта… гхм, не очень широкая лента должна быть скрыта под настоящей юбкой, он придумать не сумел. Во-вторых, Швейцарцу сейчас меньше всего хотелось бы объяснять Маше, при каких именно обстоятельствах он это платье видел.

Хотя, если вдуматься, ничего такого уж… да он и сейчас, если уж на то пошло, никому и ничем не обязан!

— Белое. На узеньких бретельках.

— Шёлковое?

— Нет.

— А какое?

— Не знаю, — признался он. — Я так и не понял, из чего оно сшито. Но смотрится красиво.

— Ой, хочу-хочу-хочу.

— Значит, получишь.

Он сказал это и вдруг ощутил во рту горечь, словно выпил полную чашку любимого хвойного отвара Старика. «Ведь ты врёшь! — зло рявкнул кто-то в глубине черепной коробки. — Брешешь, как пёс, а зачем? Ведь ты уже всё для себя решил и знаешь ответ, так для чего и кому это нужно? Неужели глаза у правды страшнее дюжины автоматных стволов — в них-то ты заглядывал не в пример спокойнее! А сейчас…»

«…сейчас, — торопливо возразил Швейцарец этому невидимому, — вот именно, сейчас. Я скажу, обязательно скажу, никуда мне не деться, не уйти… но пока есть время, я не хочу разрушать этот хрупкий уютный мирок, наше с ней зыбкое… да, пожалуй, это даже можно назвать и счастьем. Странноватое такое счастье, понимаю — но где нам с ней взять другое?»

А она лежала, обняв, прижавшись к нему всем телом, — просто удивительно, как много мужчины способна заставить соприкоснуться с собой такая маленькая, казалось бы, по виду, девчушка. Малышка.

Уснуть бы так вот с ней… да нельзя!

— Малыш.

— Да, — сонно отозвалась она.

— Я… — он осёкся, почувствовав, как тонкие пальчики выскользнули из-под его ладони и едва ощутимыми касаниями прочертили дорожку по животу… и ниже.

Нет!

Швейцарец зажмурился. Представил — живо, ярко, в деталях, — как ложится в руку холодная тяжесть «210-того», с чётким щелчком фиксируется курок, а указательный привычно устроился на изгибе спуска… и резко сел.

— Ой, ты чего? Я больно сделала, да?

— Нет, всё в порядке, — быстро сказал Швейцарец. — То есть не совсем… но ты здесь ни при чём.

— А что при чём?

— Я. Малыш… так сложилось… что на некоторое время мне надо будет исчезнуть.

Она поняла не сразу. Секунды две ушло на осознание — и державшего Машу за руку Швейцарца словно током ударило от её дрожи… в миг, когда это понимание наконец пришло.

— Из-за неё?

— Нет. Точнее, — поправился он, — опять не совсем. Она связана с этим, но причина вовсе не в ней.

Кажется, она не поверила.

— И ещё. Малыш… там, внизу, Полина сказала, что…

— Ухи повыдергаю, — глухо произнесла Маша. — И ноги. И любимую фарфоровую вазу разобью.

— Я, наверное, был слепцом, раз ничего не замечал.

— Да что ты мог заметить, — голос девушки дрожал, но когда Швейцарец попытался обнять её, сильный толчок в грудь едва не сбросил его с кровати. — Извини. Я не хотела… так сильно.

— Малыш…

— Что ты мог заметить, — повторила она. — Когда ничего не было. Да и быть не могло, верно? Это я, дура, навоображала бог знает чего…

— Могло быть.

Этого говорить не следовало, ни в коем случае, но сказать иначе Швейцарец не мог.

— Где же могло? Ну…

— Носок.

— Что?

— У тебя в руках мой носок, — медленно произнёс Швейцарец. — Положи его, пожалуйста, а я сейчас от простыни лоскут оторву.

— Постой, не на…

— Поздно.

— Я ведь и не плачу даже, — прошептала она, забирая лоскут. — Почти.

А затем уткнулась Швейцарцу в плечо и разрыдалась.

— Малыш, ну что же ты… Маша. Машенька.

— Ы-ы-ы-ы-ы-ы…

— Малыш.

Наверное, это длилось не очень долго. Пять-десять минут… одну-две вечности, в конце которых пушистый комочек под его руками шевельнулся и хрипло прошептал:

— Всё… пусти. Дальше я сама.