Автоматная баллада - Андрей Уланов

Вот и сейчас она что-то говорила ему — только Швейцарец никак не мог её понять, и это было немного грустно и очень обидно.

Полина подошла к двери, взялась за массивную бронзовую ручку, нажала… обернулась к нему.

— Да, ещё… я прочла этого француза… ну, которого ты помянул в том году. Антуан-Сент-чего-то-там. И… Виль, ты и в самом деле веришь в это? Что мы в ответе за тех, кого приручили?

Он ответил далеко не сразу. Сначала встал, подошёл к окну… упёрся лбом в твёрдую прохладу ставен.

— Я иногда верю в очень странные вещи.

Сашка

Не люблю я рассветы. Здоровой такой, крепкой нелюбовью. Рассвет — это проникающая во все щели и прочие отверстия механизма сырость, особенно же неприятные ощущения возникают в стволе. Это — туман, уменьшающий доступную мне дистанцию стрельбы до уверенно-пистолетной. Это — красные, то и дело норовящие закрыться глаза стрелка, и его же задубевшие от холода пальцы! Б-р-р… как вспомню один случай… гвозди в бетон забивать такими пальцами, а не за спуск хвататься!

Крупных змей я тоже не люблю. Их мелких сородичей при надлежащей сноровке удаётся двумя-тремя пулями разрубить напополам, а вот с более крупными гадами, вроде попытавшегося поцеловать Серёгу питона, этот фокус не получается. В такого можно весь рожок высадить — и всё равно ждать устанешь, пока гадина наконец соизволит издохнуть.

Так что я был весьма благодарен Анне, точнее, её катане, успешно проявившей себя в роли гильотины для данного пресмыкающегося. Пусть иногда, редко, но всё же эти остро заточенные железяки бывают полезны даже нам, высшей ступени оружейной эволюции. В отличие от крупных змей, из которых даже жира для смазки толкового не вытопишь.

Хотя… змей можно жрать. Не мне, понятное дело, — людям.

— Ты уверен, что дым никто не заметит? — это был уже третий по счёту подобный вопрос за утро и второй — от Анны. Странно… была б ночью стрельба, эту избирательную глухоту ещё можно было бы обосновать, а так…

— Уверен, — буркнул Шемяка. — Тристапудово.

Он всё ещё злился — главным образом на себя, — хотя причины для столь продолжительного раздражения не просматривалось, что называется, в упор. Разве что… но это же, право, несерьёзно. Ну, обмочился… слегка — так ведь даже меня изморозью по стали пробрало, когда эта чёртова гадина вынырнула из темноты, а что уж говорить о существе из плоти? Другой бы на его месте, уверен, гордился отсутствием полных штанов.

Другой…

И неожиданно я осознал, что другим стал сам Айсман. Потому что год… да что там год, месяц назад он бы первый хохотал над подобной глупостью, во весь голос бы ржал, не хуже молодого жеребца.

Что-то в нём изменилось, серьёзно, а я даже не могу толком определить это самое что-то, не говоря уж о том, чтобы понять, в лучшую ли сторону эта перемена или же стоит оглянуться по сторонам — на предмет более подходящего хозяина.

— Александр, — с тревогой лязгнула Эмма, — что-то случилось?

— Нет.

— Просто, — чёрная винтовка на миг запнулась, — у тебя сейчас был такой вид… словно рябь по стволу прошла.

— Рябь по стволу? — удивлённо переспросил я. — Занятно. Впервые слышу о подобном оптическом эффекте.

— А я впервые вижу… подобный оптический эффект.

— Анна, — Шемяка, яростно моргая красными от низкого дыма глазами, откатился от занявшегося костерка, сел. — Дай-ка ещё раз эту вашу карту.

— Ты на неё пять минут назад любовался, — неодобрительно произнёс Энрико.

— Пять минут назад было пять минут назад, — огрызнулся Серёга. — За это время можно кучу вещей утворить. Костёрчик, к примеру, разложить… а можно, конечно, и просто сидеть с надутым видом — кто ж спорит.

— Я…

— Вам не надоело? — Эммина хозяйка щёлкнула кнопкой планшета. — Вот, возьми.

Не удержавшись, я заглянул через плечо Сергея, хоть и помнил все её детали — в отличие от Шемяки, похоже, если только эти его постоянные просьбы-приказы не преследуют какую-то иную, непонятную мне пока цель — разумеется, ещё с самого первого раза. Заразился от хозяина, не иначе.

Как и следовало ждать, за последние пять минут никаких новых подробностей к уже нарисованным на бумаге не добавилось. Что, впрочем, не мешало Айсману вглядываться в неё с таким напряжённым вниманием, словно из переплетения чёрных линий и зелёных клякс в любой миг могла с гоготом вырваться стая крякозябр.

И что же он пытается разглядеть? Не понимаю.

Сам я мог лишь в очередной раз констатировать, что карта — хорошая. Не довоенная армейская, понятное дело — впрочем, их Шемяка, насколько известно мне, и не видел ни разу, да и вообще словосочетание «шедевр полиграфии» у него разве что с зубной болью проассоциируется. Те старые карты были превосходны, они почти не оставляли желать лучшего, но после Судного дня в подавляющем большинстве своём не годились даже на самокрутки. В ходу, и в немалой цене, были художества наподобие того, что запродал нам под видом дороги к полковому складу давешний дедок — неряшливая схемка, творец которой не имел ни малейшего представления о существовании науки «Топография». Остров — клякса, Большой Остров — большая клякса. Расстояние указывается — в тех редких случаях, когда вообще указывается — в дневных переходах. «От ентого мыска к полудню шлёпай на три лаптя правее солнышка…» — классическое целеуказание нынешних времен. Азимут? Не, милай, татарвы у нас и до войны-то не водилось…

На этом удручающем фоне карта Анны выделялась примерно также, как выделялся бы патрон «КПВ»[12] среди моих родных пять сорок пять.

Для начала её не рисовали, а чертили. Спокойно, не торопясь, на твёрдой поверхности — сначала обозначив контуры будущих линий тонким карандашом, а затем уверенно зафиксировав их тушью. Далее в ход пошли краски — и хотя с преобладанием серых тонов на месте скелета и зелёных на всём оставшемся пространстве художник ничего поделать не мог, он, что называется, честно пытался. Не уверен, что попытки эти пошли на пользу делу — сноска с пояснениями на карте отсутствовала как диагноз. Не поместилась или не планировалась изначально — знает разве что Небесный Станок, но в результате лично я сумел расшифровать только два цвета из дюжины использованных: фиолетовый явно обозначал ЗКЗ, а светло-синим был выделен район «голубиной холеры».

Возможно… очень возможно, что создатель этой карты делал её для себя — эта гипотеза объясняла как и отсутствие пояснений, так и разноцветность — ведь отмечаться могли не только опасные, но и полезные для чего-нибудь зоны. Сам я, правда, при всём желании не мог представить, что именно можно было бы отметить подобным образом. Разве что недоразворованные участки… хотя откуда им взяться, если шальной народец из первой волны следопытов — или последней волны мародёрских банд, это смотря как считать, — изрядно почистил даже то, что трогать, по-хорошему говоря, совсем не следовало бы. К примеру, не залезь Лысый Странник в одну булочную — и в деревне Лялино до сих пор можно было б отдыхать в последнюю ночь перед выходом в рейд… а не обходить её… с наветренной стороны.

В общем, чем больше я смотрел на эту карту, тем больше уверялся, что связанную с ней загадку простым разглядыванием не взять. И не простым тоже — хоть лупой, хоть микроскопом. А Серёга зря теряет время. В конце концов, мог бы попытаться… и тут я едва не выронил рожок.

— Эмма, — я надеялся, что тихое пощёлкивание неспособно передать весь текущий спектр моих чувств. В противном случае неизбежно последует вопрос: «С чего это ты так разволновался?», а поскольку врать подобно человеку мы не умеем, придётся честно сказать: осознавать глубину собственной глупости — процесс болезненный.

— Да?

— Эмма, а откуда твоя хозяйка взяла эту карту?

Подушка

— Теперь-то можно поговорить? — спросил он.

Девушка у окна ответила не сразу. А торопить её Швейцарец не решился. Точнее — меньше всего на свете он сейчас хотел её торопить.

— Ну, попробуй.

«Легко сказать, — тоскливо подумал он, — трудно сделать. Потому что говорить надо что-то… что-то такое… эдакое. А в голову, как назло, даже и банальности толком не лезут.

Что, впрочем, ничуть не удивительно».

— Помнишь нашу первую встречу? — наконец решился он.

— Когда ты попросил принести свечи, а я решила, что ты — индей?

— Иудей. В смысле — яврей, — усмехнувшись, поправил Швейцарец. — Но я ведь попросил не какой-то там особый семисвечник. Тот канделябр, что нам приволокли в итоге, меня вполне устроил.

— Ну, тех, кто был до тебя, устраивала лампочка. Наоборот, радовались — электричество, ёпить-мать, цивилизация, прям как в прежние времена. И тех, кто приходил после, — тоже.

— А мне захотелось осветить тебя именно свечами…

Их было пять тогда — аккуратных белых столбиков на потемневшей фигурной бронзе. Пять свечей, пять узких жёлтых конусов-язычков пламени, разогнавших сумрак по углам комнатушки. Нехитрый ужин из пары яблок и бананов, мороженое. «Ты, Виль, словно с пальмы свалился, да ещё по дороге все ананасы на ней башкой пересчитал, — разбавленная вишнёвая наливка в хрустальных бокалах. Давай не будем торопиться, у нас ведь целая ночь впереди…»