Статуи никогда не смеются - Франчиск Мунтяну

— А юноша, который идет с Хорватом, кто?

— Герасим.

— Тоже коммунист?

— Да.

— Он очень симпатичный.

— Клара!

— Да, папа. Только не морщи лоб, ты же знаешь, как это тебе не идет.

Что мог он ответить ей? Он перестал морщить лоб.

— У меня такое впечатление, — продолжала Клара, — что ты не умеешь обходиться с людьми. Если бы я хоть раз поговорила с этим Герасимом…

— Глупости, Клара.

Он ей ничего не рассказывает о фабрике. Она безразлична ко всему, что происходит за этими серыми стенами. Если бы она услышала о сегодняшнем заседании с профсоюзным комитетом, то искренне удивилась бы: «А почему ты, папа, против?» Она никогда не смогла бы понять, что восемьдесят машин в разобранном виде приносят ему больший доход, те же восемьдесят машин в собранном виде, производящие нити. Господи, ведь это так просто! Однажды он попытался рассказать ей о плантаторах, которые бросают кофе в море, но она с досадой пожала плечами.

— Но это же свинство, папа. Это бесчеловечно.

Он снова вспомнил о заседании. Поднес руку ко лбу. Иногда, так же как и сейчас ему становилось стыдно своих мыслей. В сущности кто мои противники? Хорват, Герасим… члены уездного комитета партии? Бэрбуц или Суру? Людишки, выброшенные на поверхность войной, которые всячески пытаются укрепить свой шаткий постамент. Сравнить только, что они собой представляют и что они говорят. Становится смешно! Один — ткач, другой — слесарь, а считают себя творцами истории! Много раз он старался вообразить себе, что они сказали бы, если бы он поведал им историю Вольманов.

Бильман долго осматривался вокруг, как будто хотел привыкнуть к этому кабинету, к своему собственному кабинету. С некоторых пор он стал казаться ему чужим, иногда он даже, ненавидел его за безысходное одиночество, за странные и противоречивые мысли, за все, на что кабинет обрекал его. В сущности, Вольман не был человеком, который слишком много размышляет, он был человеком цифр, статистики, он читал и расшифровывал счета с тем же удовольствием, с каким листал страницы детективного романа.

Он брезгливо махнул рукой и вытащил из ящика письменного стола книгу в яркой обложке: «Шериф из Сьерра-Невады». Он пристрастился к детективным романам еще с войны. Однажды, зайдя в комнату Вальтера, он обнаружил на его тумбочке два тома Макса Бранда. Всю ночь он не мог выпустить книгу из рук. Очарование чего-то неизведанного, экзотического, покрытых облаками гор, сверхчеловеческое мужество Сэма Дугласа, ковбоя-певца, полная противоречий любовь Леоноры, дочери старого фермера, пленили его. Однако дома он не мог читать такие книги. Клара никогда не простила бы ему этого. Поэтому он тайком приносил книги на фабрику, запирался в конторе, чтобы его не беспокоили, и проглатывал одну-две книжки в день. Он быстренько перелистывал описания природы, его интересовали только «сильные» моменты. Через несколько месяцев он уже старался угадать бандита с первой страницы. Вначале, закрыв книгу, Вольман испытывал угрызения совести, тогда он брал из библиотеки Клары «Деньги» Золя, но ему удавалось прочесть всего несколько страниц: эти прославленные романы были убийственно монотонны. Теперь он уже не раздумывал: ящики его письменного стола были полны книг в желтых обложках из коллекции «Ле Маек» и «Л’Енпрэнт». А так как с некоторых пор нельзя было достать романов на французском языке, приходилось довольствоваться изданиями Иг. Херца. Он как раз принялся листать «Шерифа из Сьерра-Невады», когда послышался стук в дверь и вошла секретарша.

— Вас соединили с товарищем Албу.

Вольман снял трубку, но подождал, пока секретарша вышла.

— Алло! Привет, Якоб… Как кто?.. Я, Вольман… Да, да… Только не по телефону… Скажем, через час у меня… Как?.. A-а, господин начальник полиции очень занят… Понимаю. Все-таки я жду вас через час… — Он положил трубку и, вообразив себе лицо Албу, улыбнулся. Конечно, он сейчас неуютно себя чувствует. Как-никак он представляет в городе силу народа, и вдруг какой-то капиталист, «классовый враг» приказывает ему. Хорошо, что он не дал Якобу времени увильнуть; ему придется прийти, узнать в чем дело.

Он вспомнил об Албу несколько дней назад, когда, перелистывая местную газету, увидел его имя под каким-то сообщением. Албу достиг высокого положения, и теперь, в эти смутные времена, было бы неплохо возобновить с ним связь. Тем более что невозможно представить себе, чтобы он не имел влияния на уездный комитет. Вероятно ему удастся помочь мне покончить с этой историей со станками.

Ровно через час снова вошла секретарша.

— Пришел Албу? — Вольман поднял голову.

— Да.

— Пусть войдет.

Албу вошел быстро, четким военным шагом. Черный полицейский мундир обрисовывал его фигуру и придавал ему строгий вид. Вольман встал и шагнул навстречу, протягивая руку:

— Привет, Якоб. — Он нарочно называл его по имени, понимая, что Албу не нравится подобная фамильярность.

Албу как будто не заметил этого и поздоровался холодно, официально..

— Здравствуйте, господин барон.

В его внешности не осталось ничего от маленького служащего, который проверял регистрационные журналы. Спина его уже не была согнута, в глазах исчезла всякая тень робости. Занимаемый им пост, казалось, вошел в его плоть и кровь, чувствовался в жестах, в выражении лица. Он держался прямо, как кадровый военный.

— Садитесь. Как поживаете? — И Вольман посмотрел на него с отцовской нежностью.

— Благодарю, господин барон.

Албу опустился в кресло и небрежно положил ногу на ногу.

«Да, да, это другой Албу», — недовольно отметил барон.

Он хотел было сказать, чтобы тот сел приличнее, но вовремя сдержался: не имело смысла взрывать пути, которые могли привести к возобновлению связей.

— Зачем вы звали меня, господин барон? Хотите на что-нибудь пожаловаться?

— Да, Якоб. Хочу пожаловаться… Хочу пожаловаться начальнику полиции на Якоба Албу. Он забывает меня…

— За этим вы меня и позвали? — Голос Албу звучал как-то вызывающе, намеренно грубо. — Я не могу терять времени, господин барон! — Он встал и поправил китель. — Я думал, у вас серьезный вопрос.

Вольман окаменел: «Этот дурак, которого я спас от смерти, этот…» Он почувствовал, как кровь ударила ему в голову, Не помня себя, произнес хрипло, угрожающе:

— Убирайся!.. Убирайся!..

Албу удивленно вытаращил глаза, стиснул зубы, медленно, неторопливым жестом еще раз одернул китель и направился к двери.

— Надеюсь, мы еще увидимся, господин барон!

— Убирайся, говорю!

Оставшись один, Вольман принялся ходить по кабинету. Голова у него болела, он с трудом сдерживал ярость. Ему хотелось побежать за Албу, надавать ему пощечин, крикнуть в лицо, что ему, Вольману, он обязан жизнью, положением. Если бы он тогда не вмешался…

Потом он разозлился на себя за отсутствие такта, за свою неожиданную выходку. Речь шла уже не об Албу, а об Эдуарде Вольмане, который снова вышел из равновесия… «Недавно я выставил из дома Хорвата, а теперь, вместо того чтобы улыбнуться грубости этого типа, поступил, как неврастеник». Не зная, что предпринять, он опять сел за стол и положил голову на стекло, как тогда, когда он застал Вальтера у Анриетты. И все же в то время это был настоящий Вольман, а не неврастеник.

3

Это случилось летом тридцать восьмого года, в тот день, когда ему сообщили, что его избрали председателем Союза крупных румынских промышленников и что по этому случаю его приглашают на бал во дворец. Сначала он не хотел принимать ни назначения, ни приглашения. Он предпочитал и впредь оставаться в тени, человеком, о котором не говорят и не пишут. Он позвонил Малаксе, чтобы сказать ему об этом, но тот сообщил, что король лично интересовался им и хочет познакомиться. Малакса стал настаивать, чтобы он не отказывался ни от титула, которому можно только завидовать, ни от орденов, которые ему собирается вручить гофмаршал. Настаивала и Анриетта:

— Мне кажется, ты живешь слишком уединенно, дорогой мой. Более, чем это необходимо… И потом ты несколько лет не был в Бухаресте. Я очень огорчилась бы, если бы ты не поехал.

Огорчения ускоряли приступы у Анриетты, и так слишком частые последнее время. Вольман уступил: он уложил все необходимое в чемодан и поехал на вокзал. Случайно он опоздал на поезд и вернулся домой. Не хотелось беспокоить Вальтера. Вольман сам открыл дверь и, войдя в спальню Анриетты, застал ее в постели со своим слугой. В первый момент он хотел наброситься на них, потом его охватило неестественное спокойствие, подобное тому, которое испытывают приговоренные к смерти. Слуга вскочил, спокойно надел брюки, застегнул пуговицы пиджака, повернулся к зеркалу, чтобы проверить, всеяли в порядке, вслед за тем подошел к барону и отвесил низкий, церемонный поклон.