Статуи никогда не смеются - Франчиск Мунтяну

— А ты побывай-ка в прядильне. Да нет, пойди в любой цех, даже в столярную мастерскую, и ты многое услышишь об этом. Может быть, услышишь и несколько теплых слов в адрес профсоюза. А впрочем, думаю, что именно поэтому ты и не пойдешь туда. Вот я тебе и говорю: если мы не примем меры, увидишь, что рабочие дадут нам под зад коленкой.

— Наши рабочие не анархисты, — вскочил с места Симон. — У нас, рабочих ТФВ, есть крепкие революционные традиции… Забастовка в тридцать шестом. Или ты, может, забыл? — С довольным видом он осмотрелся вокруг. Ему нравилось говорить красивые фразы. Поэтому он повысил голос: —Да, да… Революционные традиции не со вчерашнего дня. Два поколения рабочих выросли и закалились в огне классовой борьбы на этой фабрике…

— И по этому случаю сегодня следует погасить этот огонь? Может быть, мы боимся сгореть в нем, товарищ Симон?

— Если ты берешь на себя ответственность и будешь отвечать за это, товарищ Хорват, тогда давай поставим этот вопрос перед дирекцией.

— То есть как это я буду отвечать?

Симон скривил губы с видом превосходства.

— Вот видишь, товарищ, видишь, проблема станков ее такая уж простая.

— А какой сукин сын говорит, что она простая? Именно потому, что она трудная, мы и должны ее решить…

— Что предлагают товарищи? — повернулся Симон к остальным.

— А что ты предлагаешь, товарищ Симон? — искоса посмотрел на него Хорват.

— Я предлагаю обсудить, — недовольно сказал Симон и сел за стол. — Вы согласны?

— Да.

— Хорошо.

— Тогда приступим, — сказал Хорват так же спокойно, как вначале. Только вены на лбу набухли. — Нужно убедить барона собрать станки. Тогда можно будет организовать еще одну смену. И не только в прядильне, но и у ткачей. Таким образом мы смогли бы дать работу больше чем тремстам текстильщикам, которые прозябают дома. — Он на мгновение замолчал, потом добавил другим тоном — Конечно, барон будет сопротивляться.

— Именно об этом я и хотел сказать, — перебил его Симон. Хорват посмотрел на него с досадой, но дал ему договорить. — Мы потребовали у него полотна, потребовали денег для диспансера, для отдела снабжения, для домов отдыха, а теперь для яслей. Он дал нам. Конечно, не по доброй воле. Мы боролись за каждую копейку. Кроме того, он начал строить еще и стадион на свои деньги. Что он сделает с ним после своей смерти? Он, что, возьмет его с собой в могилу? Нет! Стадион перейдет по наследству к рабочему классу.

Хорват расхохотался.

— Стало быть, как его наследники, мы должны ждать, пока барон состарится, оберегать его, чтобы он не составил другого завещания. Ты говоришь глупости, товарищ Симон.

— Я тебя никогда не перебиваю, — сказал Симон, не обращая внимания на слова Хорвата. — Не в этом дело. Дело в том, что, если мы пойдем к нему просить денег на сборку станков, он не даст нам денег на ясли, так как ясли не предусмотрены коллективным договором.

— Опять же по нашей вине, — снова сказал Хорват.

Симон смерил его взглядом.

— Если бы у нас был такой же политический уровень, как у Карла Маркса, я не забыл бы этого. Но, как я говорил, не в этом дело. Скажите, что важней — ясли или сборка станков?

— Станки, — вступился на этот раз Жилован, глядя на Хорвата. Тот подмигнул ему.

— У тебя нет детей, поэтому ты так говоришь, — возразил Симон.

— Не знаю, зачем нужно выбирать между этими двумя вещами, — высказал свое мнение Хорват. — Обе они важны. Станки важнее, чем ясли. Но проблема яслей достаточно назрела, чтобы не тянуть с ее решением. Пусть барон дает деньги и для того и для другого.

— А если он не даст?

— Разъясним ему.

— Если бы я не знал, что ты честный рабочий, — медленно произнес Симон, — я подумал бы, что ты прихвостень. Если мы смонтируем станки, возрастет продукция, и барон больше заработает. А если капиталист больше зарабатывает, он может это сделать только за счет рабочего класса. Стало быть, мы станем еще беднее. На деле сборка станков — это гораздо более трудная проблема, чем мы думаем. Надо бы обсудить ее в уездном комитете.

— Слушай, Симон, — засмеялся Хорват, — у тебя такой политический уровень, вечно ты садишься в лужу.

— Меня не интересует твое мнение, — зло сказал Симон. — Я прошу записать в протокол, что я лично был против этого предложения. — Он повернулся к Хорвату. — Ты хочешь, чтобы мы опять пошли к Вольману?

— Непременно.

В зале наступила тишина. Слышно было только тяжелое ровное дыхание Хорвата. Симон с ненавистью посмотрел на него, потом вытащил большой красный носовой платок и принялся протирать запотевшие очки.

Глава VIII

1

Низкая тяжелая машина с голубым кузовом неожиданно остановилась у главного входа. Вахтер подбежал, поклонился и открыл дверцу. Вольман быстро вышел из машины, кивнул и направился к конторе. На нем был голубой плащ с узкими отворотами. Из карманчика высовывался белый уголок тонкого носового платка. Войдя в здание, он снял шляпу, обнажив высокий лоб и серебристые слегка вьющиеся коротко остриженные волосы. Курьер открыл перед ним дверь, машинистка быстро встала и, покраснев, опустила длинные ресницы.

— Доброе утро, — сказал Вольман.

Все заулыбались. Он снял тонкую серую перчатку и протянул руку курьеру, который быстро вытер свои пальцы о полу грубой куртки. Потом Вольман подошел к секретарше, поздоровался и с нею за руку.

— Как дела, Лючия?

— Хорошо… хорошо, господин барон…

— В десять соедини меня с Албу.

— Слушаюсь, господин барон. Ровно в десять.

Вольман уже не слушал ее, он быстро вошел в кабинет. Уборщица как раз задергивала шторы на окнах: она знала, что господин барон любит работать при слабом уютном свете настольной лампы.

Вольман, как всегда, церемонно поздоровался с нею, Однако на этот раз, пребывая в хорошем расположении духа, он повернулся к ней и спросил:

— Как поживаешь, тетушка Ифрим?

— Хорошо, благодарю вас за внимание.

Вольман долго пристально смотрел на нее и вдруг неожиданно, словно у него сразу исчезло то хорошее расположение духа, в котором он пришел из дома, почувствовал смущение: никак не мог он отвести взгляда от старой женщины. Из-под серого полотняного халата, который прикрывал ее бесформенное тело, виднелись ноги, тонкие, кривые, с вздувшимися венами и сморщенной кожей.

Вольман быстро сел в кресло. Так лучше: он уже не видел ее ног. Положил плащ на мягкую кожаную спинку кресла. Женщина бросилась к нему и заботливо повесила плащ на вешалку, потом неловко, на цыпочках направилась к двери.

— Подожди, — остановил ее Вольман.

— Что угодно, господин барон?

— Как себя чувствует твой муж? Он все еще в больнице?

Перед ним возник образ Ифрима. Он хорошо помнил его: худой, черноволосый, небритый, от чего лицо всегда казалось грязным. До войны он был мастером в прядильне и, вернувшись с фронта, без конца болел. Прекуп не раз предлагал его уволить, но Вольман, сам не зная почему, может быть из-за несчастной его жены, был против.

— Все еще в больнице, господин барон. Все еще в больнице. Но если бог поможет купить ему лекарство…

Тонкие брови Вольмана почти незаметно дрогнули. Он пожалел, что завел этот разговор. «Все они одинаковы: как только заговоришь с кем-нибудь, сразу начинают клянчить». Он сухо ответил ей:

— Пойди к господину Прекупу и скажи ему, чтобы он достал тебе лекарство. За счет фабрики. Иди.

Она бросилась целовать хозяину руки, Вольмана передернуло.

— Да благословит вас бог, господин барон, да благословит вас бог. — И женщина со слезами на глазах вышла из конторы.

Вольман медленно встал, его движения были легки, он почти танцевал, как бывало говорила Клара. Он плотно задернул занавеску, закрыл последнюю полоску, солнечного света, которая падала на лежавшее на столе стекло. Ему стало грустно, он чувствовал себя подавленным. «Признак старости», — подумал он. Потом вдруг нервно передернул плечами. Через обитые двери доносился монотонный шум ткацких станков. В последнее время этот отдаленный грохот действовал ему на нервы; он постоянно твердил себе, что нельзя поддаваться этому. Еще не было восьми, слишком рано идти по цехам. И вдруг время показалось ему чем-то материальным, осязаемым, как будто можно было попробовать на ощупь его ленивое, убийственное течение. Эти утренние часы были болезненно монотонны, одно утро походило на другое и рождало в нем какую-то струйную усталость. Он был не в силах оставаться дома. Клара просыпалась поздно, и начинались все те же разговоры об отъезде. Хотя он и отвечал ей, но мысли его были далеко. Порой ему казалось странным, что в красивой головке Клары теснились такие банальные желания. Он думал, что все же естественный отбор должен был бы сыграть свою роль, ведь это четвертое поколение предприимчивых, сильных людей, вполне здравомыслящих. Но такой же, как Клара, была и Анриетта. Клара похожа на мать: та же странная болезненная красота с неожиданным блеском, те же зрачки, как из плотного стекла. Даже кожа, сквозь которую просвечивали тонкие голубоватые вены, была у нее такой же белой и прозрачной. Это напомнило ему ноги уборщицы, и он вздрогнул.