Статуи никогда не смеются - Франчиск Мунтяну

— Нет, мы останемся на кухне, — возразил Трифан. — Ты что? Хочешь, чтобы мы закоптили тебе занавески и чтобы после того, как они уйдут, я выслушивал четырехчасовую литургию? Сидите здесь!

— Георге! — неуверенно запротестовала Елена. — Что они подумают?

— Ничего. Обед был очень вкусным, — сказал Герасим.

— Только маловато, — сказал Поп, нисколько не смущаясь.

— Но ведь вы не предупредили, что придете…

— Ничего, и завтра будет день. Придем завтра.

— Нет уж, оставайтесь дома, — нахмурился Трифан.

Он снова сел и начал вертеть в руках пустой стакан.

2

Табачный дым был таким едким, что Елена, не в силах больше выносить его, пошла поболтать о дороговизне с соседкой, тетушкой Линой.

— Ну, — сказал Герасим. — Все ясно как день. Восемьдесят станков валяются на складе. Кого беспокоит, что производство не увеличивается? Вольмана? Нет, нас!

— А если барон не хочет их вводить в строй? — спросил Трифан, потягиваясь.

— Тогда мы его заставим.

— И все-таки я не понимаю, — вступил в разговор Поп. — Не понимаю. Если больше станков, значит, увеличивается производство и еще больше зарабатывает его светлость. Почему же, черт его возьми, он не хочет? Глядишь, и нам перепадет премия… Какое-нибудь полотно из отходов, чтобы каждый из нас смог сшить себе по полштанины.

— Вначале и я так думал, — сказал Жилован. — Когда я был у него дома, я даже хотел спросить его.

— Ну?

— Не спросил, не успел. Разразился скандал…

Трифан подсел поближе к Жиловану.

— Кому пришла мысль проводить совместное заседание у барона на дому?

— Не знаю. Меня позвал Симон и посадил в машину барона. Я спрашиваю его: «Что случилось?» — «Едем на заседание к барону, потому что господин барон очень занят и не может принять нас на фабрике». Я поехал. Ну и квартира у него…

— Оставь ты квартиру.

— Как это оставь? Я никогда, с тех пор как мать меня на свет божий родила, не видывал ничего подобного. Когда я очутился у него в комнате, я растерялся, как ребенок. У меня глаза разбежались. Кругом только шелк и мрамор. Как в сказке. До сих пор не пойму, откуда шел свет. Я таращил глаза, но не увидел ни одной лампочки. А в комнате было светло, как днем.

— Правда, что он выпил стакан вина за партию?

— Нет, неправда! Мы сели на стулья из черного дерева, обитые тканью «Дита», вытканной у нас, но не на четырех катках, а на шестнадцати и с двойной крученой нитью. Я даже не успел все осмотреть, как увидел, что барон поднялся с места. Он держал в руке стакан с вином и предложил выпить с ним за рабочих.

— И Симон захлопал в ладоши, — перебил его Трифан.

— Да! Он захлопал в ладоши. Как сумасшедший. Барон выпил залпом, потом, видя, что мы не пьем, бросил стакан на пол. «Ну, — сказал он, — будьте смелыми, господа, речь идет о рабочих, бросайте стаканы!» Это были тяжелые хрустальные стаканы. Мне было жаль бить их. Симон выпустил из рук свой стакан. Он не разбился, упал на ковер. Я посмотрел на Хорвата. Ты знаешь, какие у него маленькие глазки вообще. А тогда у него вместо глаз были только две черненькие точечки. У него дрожали брови. «Вы не умеете кутить, господа», — сказал барон. И смерил нас взглядом. Тогда Хорват рассмеялся и сказал: «Как, черт возьми, не умеем!..» Схватился за скатерть и дернул изо всех сил. Хрусталь и фарфор — все зазвенело и полетело на пол. Слышно было, как под ногами Хорвата хрустят осколки. Барон побледнел, встал с места. Поднялся и Хорват. Сказал: «У вас есть еще стаканы, господин барон? А то я хотел бы выпить за буржуазию…».

Трифан засмеялся.

— Ну?

— Все. Барон выгнал нас. Позвонил, но никто не появился. Это, по-видимому, еще больше разозлило его. Он проводил нас до ворот, и там Хорват спросил его, даст ли он нам машину. Барон захлопнул ворота перед нашим носом.

Трифан погладил подбородок.

— Если он захлопнул перед вашим носом ворота, значит, он здорово обозлился.

— Обозлился? — сказал Жилован. — Да если бы он мог убить нас взглядом, не сидели бы мы теперь у тебя, не опустошали бы вашу кастрюлю.

— Первый раз слышу, что барон вышел из себя. А я знаю его почти двадцать лет. И за все эти годы ни разу не видел его расстроенным или сердитым. Помните, в тридцать первом, когда загорелся спиртовой завод? Когда об этом сообщили, он как раз был у нас, в котельной. Он даже глазом не моргнул. Пробыл у нас еще полчаса, спросил, как идет ремонт, и только потом ушел. Все были уверены, что он помчится как сумасшедший посмотреть на свою пылающую фабрику. Но нет. Он пошел в контору и вышел оттуда лишь после окончания смены. Мне сказал дежурный, что он проверял какие-то накладные и поинтересовался, принесли ли ему билеты на матч «Амефа» — «Рипенсия». Не хотел бы я быть в шкуре Хорвата.

— Плевать на него хотел Хорват, — гордо сказал Герасим. — Он…

— Не совсем так, — перебил его Жилован. — На обратном пути Хорват был очень подавлен. Он жалел о случившемся.

— Из-за каких-то несчастных стаканов? — удивился Поп. — Я бы разбил у него и зеркала, черт бы побрал этого барона.

— Дело не в стаканах… Хорват жалел, что поссорился с бароном.

— Вот, вот, — зло сказал Поп. — А еще хвалится, что он настоящий коммунист.

Трифан положил ему руку на плечо.

— Ты и стар и глуп.

Поп вытаращил глаза, огляделся, не вступится ли кто за него, потом, смирившись, опустил глаза.

— Он жалел, — продолжал Жилован, как будто его никто и не перебивал, — что поссорился с бароном, вместо того чтобы потребовать установки станков.

— А Симон почему против их сборки? — спросил Герасим.

— Как это почему? — вырвалось у Жилована.

— Если Хорват говорит «да», он должен сказать «нет», иначе он не был бы Симоном!

Герасим закашлялся от густого дыма.

— Откройте окна.

Никто не встал.

Все помолчали, потом Трифан, как будто только сейчас до него дошли слова Герасима, подошел к окну и распахнул его. От холодного воздуха затрепетали занавески.

— Вы думаете, у Хорвата хватит мужества еще раз поднять вопрос о станках? — спросил он.

Видя, что все молчат, Трифан ответил себе сам.

— Думаю, что да. Нужно поговорить с ним и…

— Разрази меня бог, если я что-нибудь понимаю. — сердито сказал Поп. — Как будто это у нас болит! Рабочие орут не своим голосом, что им нечем кормить детей. Одежда рваная, дрова кончились, а мы ломаем себе голову над станками барона! Лучше бороться за то, чтобы он прибавил нам полотна. Конечно, если решат собирать станки, я тоже буду за, даже стану добровольно работать, но ломать себе голову, как дурак? Зачем это нужно?

Он вынул из кармана большие часы с ржавой крышкой и сказал испуганно:

— Как время-то бежит! Я пошел. Делайте что хотите, я с вами, но сейчас мне и так хватает всяких несчастий. Я боюсь, что в один прекрасный день голова у меня лопнет. Пропади пропадом эта жизнь и тот, кто ее сделал такой. — Он встал и потянулся так, что затрещали все суставы. — Ладно! Ну, а теперь я пошел.

— Поп, — вскочил Трифан. — Ну неужели ты не понимаешь?

— Понимаю, дорогой Трифан, как не понять. Будьте здоровы. — В дверях он остановился. — Ну и умеете же вы усложнять жизнь, просто диву даешься.

— Кто это «вы»? — спросил Герасим и встал.

— Ну, ладно, ладно, не читай мне проповедей. — Он с отвращением сплюнул. — Чем такая жизнь, уж лучше… — он нажал на ручку двери.

— И это коммунист… — фыркнул Жилован.

— Лучше многих других, — ответил Поп уже с порога. — Знай это!..

Все молчали, пока не услышали, как он зло хлопнул калиткой.

— Вот свинья! — стукнул Трифан кулаком по столу.

Герасим посмотрел на него удивленно, остальные смущенно молчали.

— Думаю, мы своего добьемся, — сказал Жилован через некоторое время.

— Я тоже так думаю, — кивнул Герасим. — Пошли.

Трифан вышел вместе с ними.

3

Весенний вечер окутал землю, серо-голубое небо словно придавило крыши домов. Среди голых еще веток каштанов каркали вороны; улица была пустынна. Пронесся велосипедист, за ним мчалась свора собак; в соседнем дворе кричал ребенок.

— А ну, пойдем к Хорвату, — вдруг сказал Герасим. — Все это он затеял. Обсудим, что делать. Нужна подготовиться к послезавтрашнему заседанию.

— Ладно, — согласился Трифан. — Пошли.

— Я иду домой, — сказал Жилован. — Будет дождь, у меня кости ломит.

На Корсо было полно народу, слышалось шарканье сотен ног, веселый смех. Из открытых дверей ресторанов неслись пронзительные мелодии, валили клубы дыма, ароматные запахи дразнили аппетит. На стенах висели крикливые афиши, изображающие актрис в кружевном белье, с большими подведенными глазами, с кровавыми губами и самыми красивыми в мире ногами, обтянутыми паутинкой шелковых чулок; мужчины с соблазнительными усиками сверкали безукоризненной белизной фальшивых зубов. В магазинах ничего не было, кроме дрянных галстуков и кастрюль, переделанных из стальных касок. На углах инвалиды войны с орденами на груди продавали американские сигареты, выкрикивая хриплыми от вечерней сырости голосами: «Кемел!», «Честерфилд!», «Олд голд!», «Филип Морисе!»