Седьмой Совершенный - Самид Агаев

— А что там у вас? — с готовностью отозвался Ахмад Башир.

— Все что пожелаете — яства и напитки, гурии из райского сада.

— Пойдем, прокатимся, — предложил Ахмад Башир.

— Наверное, это дорого, — замялся Имран, — денег у меня мало.

— Я угощаю, — сказал Ахмад Башир. — Эй ты, причаливай, — закричал он.

Кормчий подвел лодку ближе, матрос спустил трап и помог нашим героям перебраться на палубу. В каюте полы были устланы коврами. Посредине стояла миловидная женщина лет тридцати и с улыбкой вопрошала: «Чего желают господа — вина с чтением стихов и пением песен или ласки наших прекрасных девушек?»

Друзья переглянулись.

— Лучше вина, — сказал Ахмад Башир.

— И того и другого, — сказал Имран.

Женщина поклонилась и вышла. Вошел слуга с огромным подносом, полным снеди и стал выкладывать все на низенький столик, возле которого и сели наши герои, подоткнув бока продолговатыми подушками. Затем появились две молоденькие негритянки в набедренных повязках и с едва прикрытой грудью.

— Э-э, — недовольно сказал Имран, — что у них белых нет?

— Господин не пожалеет, — показывая ослепительно белые зубы, сказала одна из них, — мы лучше, чем белые.

Имран смутился, он произнес эти слова вполголоса, будучи уверен, что девушки не услышат. Он не хотел их обидеть. Чтобы скрыть смущение, он потянулся за вином, но Ахмад Башир остановил его.

— Пусть они разливают, — сказал он.

В руках одной из негритянок появилась цитра, тронув струны, она запела низким голосом:

Позолоти вином твой кубок, мальчик,Ибо этот день ведь как серебряный.Воздух окутан белым и стоит, осыпан жемчугом,Как невеста на смотринах.Ты считаешь, что это снег,Нет, это роза, трепещущая на ветвях,Красочна роза весны, в декабре же она бела.[107]

Вторая девушка наполнила чаши вином и поднесла гостям.

Ахмад Башир поднял чашу и сказал:

— Наша жизнь подобна этой лодке, которая плывет по реке. Выпьем за то, чтобы она как можно долго не останавливалась.

Имран кивнул, соглашаясь, и выпил.

Появилась хозяйка заведения, улыбаясь, спросила: «Нет ли у вельможных гостей пожеланий?» Имран поманил ее пальцем и спросил тихо:

— У вас нет гречанки случайно.

— Увы, господин.

— Жаль, — расстроился Имран.

— Милая, — сказал Ахмад Башир, обращаясь к одной из девушек, — не сиди без дела, следи за нашей посудой, чтобы она не была пустой, а то я этого не люблю.

Девушка кинулась выполнять приказание. Вторая девица, перебирая струны, продолжала петь:

Подобно лилиям на лугах фиалок звезды на небосводеДжауза[108] шатается во тьме, как пьяная.Она прикрылась легким белым облачком,Из-за которого, она то манит, то стыдливо за ним скрывается.Так красавица из глубины груди дышит на зеркало,Когда красота ее совершенна, но она еще не замужем.[109]

Ахмад Башир толкнул Имрана в бок:

— Слышал, она еще не замужем, у нас есть шанс. Какую ты себе возьмешь?

Имран пожал плечами, ему было все равно. Он хотел спать. Лодка, приятно покачиваясь, скользил по реке. Слышно было, как плещется вода за бортом. Иногда мимо проплывали огни встречных судов.

Борясь со сном, Имран услышал Ахмад Башира, который сказал:

— Какой странный вкус у этого вина.

Абу-л-Хасан, подойдя к дому, крикнул: «Хамза». Дверь тотчас отворилась, и в проеме появился толстый улыбающийся человек. Абу-л-Хасан отпустил охрану и вошел во двор.

— Хамза, — обратился Абу-л-Хасан к управляющему. — Пожалуй, я прикажу, чтобы тебя больше не кормили.

— Почему господин? — встревожился Хамза.

— Потому что всякий раз, когда ты открываешь мне дверь, я опасаюсь, что твои щеки застрянут в проеме.

— Господин шутит, — догадался управляющий.

— Шучу, — согласился хозяин, однако лицо его осталось серьезным. Он вообще редко улыбался. Иногда, на службе, когда этого требовали обстоятельства.

— Вы будете ужинать? — спросил Хамза.

— Буду, — подумав, сказал Абу-л-Хасан. Есть он не хотел, но спать было еще рано. Надо было чем-то занять себя. — Накрой в саду, — добавил Абу-л-Хасан.

— Сегодня холодно, — озабоченно сказал управляющий, — вы можете простудиться.

— А ты жаровню принеси.

— Вина? — вопросительно сказал Хамза.

— Нет, — ответил Абу-л-Хасан. Ему нужна была ясная голова. — Дай воды умыться.

Совершив омовение, Абу-л-Хасан прошел в сад, где стояла небольшая беседка, увитая плющом.

Появился мальчик-раб, неся жаровню. За ним шел Хамза, держа в руках белый шерстяной плащ. Абу-л-Хасан сел и позволил укрыть свои плечи плащом.

— Сейчас подадут ужин, господин, — сказал управляющий.

Абу-л-Хасан кивнул. Мысли его были далеко. Ясно было как день, что Ибн ал-Фурат прибирает власть к рукам и ему мешает независимый от него начальник тайной службы. Удастся ли склонить Абу-л-Хасана на сторону Фурата еще вопрос, куда проще заменить, поставив своего человека. Всегда неприятно почувствовать угрозу со стороны человека, к которому ты относился с симпатией. Такое ощущение, что тебя предали. Усугублялось все это тем, что Фурат был умен. Было бы уместно сравнить их предстоящий поединок со схваткой льва и волка. Львом, понятное дело, был бы Фурат. «Думай Абу-л-Хасан, думай, — сказал себе начальник тайной службы, — ты не имеешь права потерять все, чего добился в жизни. Фурат получил должность по наследству, а ты ее заслужил, значит, ты умнее.»

Фурат пользовался популярностью в Багдаде. Все славили его доброту и щедрость. Он построил на свои деньги приют для сирот и собирался основать больницу. Но мало кто знал, что на благотворительность уходит едва ли сотая часть из тех денег, что он совершенно бессовестно брал из государственной казны.

Подошла молоденькая служанка, поставила перед Абу-л-Хасаном поднос с закусками и, поклонившись, удалилась. Абу-л-Хасан рассеянно взял свежеиспеченную лепешку, положил на нее кусочек козьего сыра, закрыл его листьями салата вазари и принялся жевать. Появился Хамза и остановился в отдалении, вопросительно глядя на хозяина. Увидев его плутоватое лицо, Абу-л-Хасан вдруг что-то вспомнил, и спохватился.

— Послушай, Хамза, — сказал он.

— Да, господин, — с готовностью ответил управляющий.

— А что это за девушка? — недоуменно спросил Абу-л-Хасан, выставив указательный палец и ведя руку в направлении ушедшей служанки.

— Это ваша новая служанка, господин, — бодро сказал управляющий.

— Вот как, — удивился Абу-л-Хасан, — а кто ты?

— Я ваш преданный слуга, — сказал управляющий.

— А я кто?

— Вы хозяин.

— А разве ты не помнишь, что я тебе сказал год назад?

— Помню господин, но если вы позволите, я объясню. Иудей на рынке, Ибн Лайс, бакалейщик, хороший человек, честный, давно у него покупаю. Вот этот сыр например…

— Ну?

— Денег, говорит, не хватает на жизнь, можно сказать, бедствуем.

— Что же он — торгует, а на жизнь не хватает?

— Понимаете, нуждается он. Просил дочке работу найти. Давно просил. Я подумал, что вам приятно будет, для разнообразия. В доме одни мужчины, а тут женское лицо.

— Отправь ее обратно, — сказал Абу-л-Хасан.

— Слушаюсь, господин.

— Чтоб завтра ее здесь не было.

— Повинуюсь, господин.

Хамза исчез, а Абу-л-Хасан зябко передернул плечами и протянул руки к жаровне. Остывающие угли меняли свой цвет от красного до золотого. Абу-л-Хасан подул на них и тут же зажмурился от поднявшейся золы.

Три года назад он поспешно женился, но жена, к которой он на удивление быстро привязался, умерла, не сумев разрешиться от бремени, и оставила в сердце саднящую рану. После этого Абу-л-Хасан отпустил всю женскую прислугу. Почему-то он был абсолютно уверен, что именно таким образом сумеет освободиться от тоски. Воспоминание болью отозвалось в сердце. Абу-л-Хасан крикнул слугу и приказал подать вина.

Ночью во сне он разнимал дерущихся Фурата и Али ибн Иса, часто просыпался от жажды и жадно пил воду, предусмотрительно поставленную Хамзой у изголовья. Утром, жалуясь на головную боль, он выпил кислого молока, которое, как утверждал принесший его мальчик-слуга, должно снять головную боль. Абу-л-Хасан выпил полкувшина молока, затем стал умываться.

Слуга сказал:

— Разрешите, господин, я вымою вам голову, и все у вас пройдет.

Абу-л-Хасан кивнул. Слуга вымыл ему голову горячей водой, и Абу-л-Хасан действительно почувствовал облегчение. Взяв из рук слуги полотенце, он вытерся, и посмотрел ему в лицо. Мальчик улыбнулся и, проведя рукой по бритой голове, жалобно сказал: