Кортни. 1-13 (СИ) - Смит Уилбур

Х’ани сразу поняла, быстро протянула руку, подняла короткую рваную юбочку и потрогала живот Сантэн.

В глубине тела Сантэн ощутила новое движение жизни.

— Ай, ай! — закричала Х’ани. — Чувствуй его! Чувствуй, как он лягается, словно жеребец зебры!

Из ее раскосых «китайских» глаз потекли крупные слезы радости, побежали по глубоким морщинам щек; они сверкали в свете почти полной луны.

— Такой сильный, такой смелый и сильный! Почувствуй его, старый дедушка!

О’ва не мог отказаться от такого приглашения, и Сантэн, которая, задрав юбку, стояла на коленях, освещенная пламенем костра, не почувствовала смущения, когда старик притронулся к нижней части ее живота.

— Это очень благоприятное событие, — торжественно объявил О’ва. — Мне подобает танцевать, чтобы отметить его.

О’ва встал и танцевал в лунном свете в честь не родившегося еще ребенка Сантэн.

* * *

Луна опустилась в темное, уснувшее море, а небо над землей уже становилось оранжевым, как спелый апельсин. Приближался день. Сантэн проснулась и несколько секунд лежала с открытыми глазами. Ее удивило, что старики все еще спят возле потухших углей вчерашнего костра, но сама она заспешила, зная, что дневной переход начнется еще до восхода солнца.

На приличном расстоянии от стоянки она присела на корточки, чтобы облегчиться, а затем стащила с себя лохмотья и побежала в море. Задыхаясь от бодряще-холодной воды, обтерлась, набирая пригоршнями песок. Натянув одежду на мокрое тело, прибежала обратно в лагерь. Оба старика по-прежнему были укутаны в свои кожаные покрывала и лежали так тихо, что на миг Сантэн охватила паника. Но тут Х’ани закашлялась и пошевелилась.

«Ну, по крайней мере они живы», — улыбнулась Сантэн и собрала свои немногие пожитки, чувствуя себя образцом добродетели: обычно Х’ани приходилось ее подгонять. Но вот старуха пошевелилась и что-то сонно пробормотала.

Сантэн поняла только слова «ждать, отдых, спать». А Х’ани снова легла и закрыла голову плащом.

Сантэн удивилась. Она подбросила веток в костер, раздула огонь и села ждать.

Над дюнами поднялась Венера, бледная утренняя звезда, она быстро гасла, уступая восходу солнца, а старики все спали. Сантэн начало раздражать их бездействие. Она уже была так сильна и здорова, что с нетерпением ждала каждого дневного перехода.

Только когда солнце поднялось над вершинами дюн, Х’ани села, зевнула, рыгнула и почесалась.

— Идем?

Сантэн использовала восходящую интонацию, которая превращала слово в вопрос.

— Нет, нет. — Х’ани сделала отрицательный жест. — Подождем ночи, луны, тогда пойдем.

И она быстро показала пальцем на дюны.

— Пойдем в глубину суши? — спросила Сантэн, не уверенная, что верно поняла.

— Да, — подтвердила Х’ани, и Сантэн ощутила дрожь внутри.

Они наконец покинут морской берег.

— Пойдем сейчас? — нетерпеливо спросила Сантэн.

Дважды за последние дни, когда останавливались и разбивали лагерь, Сантэн забиралась на вершину ближайшей дюны и смотрела в сторону материка. Однажды ей показалось, что она видит на фоне вечернего неба очертания далеких гор, и захотелось побыстрее уйти от этого однообразного приморского пейзажа в загадочную глубину.

— Пойдем сейчас? — возбужденно повторила она. Подошедший к костру О’ва насмешливо рассмеялся.

— Обезьяне не терпится встретиться с леопардом, — сказал он, — но стоит послушать ее крики, когда она его встретит!

Х’ани неодобрительно защелкала и повернулась к Сантэн.

— Сегодня мы отдыхаем. Ночью начнем самую трудную часть пути. Ночью, Нэм Дитя, ты поняла? Сейчас отдыхай.

— Ночью, — повторила Сантэн.

— Теперь отдыхай.

Но Сантэн ушла из лагеря и снова поднялась по скользящему песку на вершину дюны.

В четырехстах футах под ней две крошечные человеческие фигуры на берегу казались незначительными точками.

Сантэн вгляделась в местность и увидела, что дюна, на которой она стоит, всего лишь предгорье перед гигантскими песчаными горами, встающими перед ней.

Их цвет постепенно переходил из бледно-желтого в золотисто-оранжевый, потом в светло-коричневый и кроваво-красный, но за дюнами Сантэн опять почудились призрачные пики скалистых зубчатых гор. Пока она стояла, небо у горизонта стало молочно-голубым, воздух задрожал и сделался прозрачным; из пустыни пахнуло жаром, и в этом слабом дуновении чувствовалось опаляющее дыхание песков. Сантэн невольно отступила, а над раскаленной землей уже повисла колеблющаяся дымка зеркально-обманчивого миража.

Она повернулась и пошла обратно в лагерь. Х’ани и О’ва даже сейчас не сидели без дела. Старый бушмен вырезал из кости наконечники для стрел, а его жена создавала новое ожерелье, выбирая из расколотого страусового яйца кусочки и обтачивая их с помощью двух камешков, так что они становились похожими на монетки. Затем острой костяной палочкой она осторожно сверлила в них дырки и нанизывала на длинную тонкую жилку.

Глядя, как она работает, Сантэн вспомнила Анну. Она снова встала и вышла из лагеря, и Х’ани, оторвавшись от нитки бус, посмотрела ей вслед.

— Нэм Дитя несчастна, — сказала она.

— Вода в бутылках и пища в животе, — ответил О’ва, заостряя очередную стрелу. — У нее нет причин быть несчастной.

— Она тоскует по своему клану, — прошептала Х’ани. Старик не ответил. Оба молчали, вспоминая тех, кого оставили в мелких могилах в дикой пустыне.

— Я теперь достаточно окрепла, — вслух сказала Сантэн, — и научилась выживать. Я могу не идти с ними дальше. Я опять поверну на юг и пойду одна.

Она неуверенно осеклась, пробуя представить себе, каково это будет, и одно-единственное слово помогло ей принять решение.

— Одна, — повторила она. — Если бы Анна была жива, если бы мне было к кому идти, я могла бы попробовать. — Она опустилась на песок и удрученно обняла колени. — Пути назад нет. Придется идти вперед. Жить как животное, как дикарка… жить с дикарями. — Она взглянула на лохмотья, едва прикрывавшие ее тело. — Я должна идти не знаю куда. — Отчаяние угрожало полностью поглотить ее. Приходилось бороться с ним, как с живым противником. — Я не сдамся, — бормотала она, — вот не сдамся, и все, а когда это закончится, никогда больше не допущу ничего подобного. Я никогда не буду мучиться жаждой, не буду голодать, носить лохмотья и вонючие шкуры. — Она посмотрела на свои руки. Ногти обломаны чуть ли не до мяса, под ними грязь. Сантэн сжала руку в кулак, чтобы не видеть их. — Никогда. Мой сын и я никогда больше не будем ни в чем нуждаться, клянусь!

Уже под конец дня она вернулась в примитивный лагерь под дюнами. Х’ани взглянула на нее и улыбнулась, как мудрая маленькая обезьяна, и Сантэн почувствовала прилив внезапной нежности.

— Дорогая Х’ани, — прошептала она, — ты все, что у меня осталось.

А старая женщина встала и пошла ей навстречу, неся в обеих руках ожерелье из кусочков скорлупы страусового яйца.

Она встала на цыпочки, через голову надела на Сантэн ожерелье, старательно расправила его на груди девушки и заворковала, довольная своей работой.

— Оно прекрасно, Х’ани. — Голос Сантэн прозвучал хрипло. — Спасибо, большое спасибо. — И неожиданно расплакалась. — А я назвала тебя дикаркой! Прости меня. Вы с Анной — самые милые и дорогие мне люди.

Она нагнулась, чтобы их лица оказались вровень, и с отчаянной силой обняла Х’ани, прижалась виском к морщинистой, обветренной щеке старухи.

— Почему она плачет? — спросил от костра О’ва.

— Потому что счастлива.

— Глупее некуда, — высказал свое мнение О’ва. — Думаю, эта женщина повредилась умом.

Он встал и, все еще покачивая головой, начал готовиться к ночному переходу.

* * *

Сантэн заметила, что, прилаживая плащи и сумки, маленькие люди были необычно серьезны. Х’ани подошла к ней и проверила ремень сумки, потом наклонилась и поправила брезентовые обмотки на ногах Сантэн.

— В чем дело?

Их серьезность встревожила Сантэн.