Флорис. Петербургский рыцарь - Жаклин Монсиньи

Именно так — прямо и откровенно — следовало говорить с молодыми людьми, чьи благородные и открытие натуры признали обоснованность аргументов Бопеу. Федор, Ли Кан и Грегуар одобрительно закивали головами; не стоит забывать, как трудно было снискать их расположение. Жорж-Альбер похлопал Флориса по плечу, словно спрашивая: «Ну, и чего ты ждешь? Давай, прекращай дуться».

— Клянусь Господом, вы правы, сударь, — смущенно воскликнул Флорис, — простите нас и вот вам моя рука!

— А для меня будет честью пожать вашу руку, ибо это рука честного человека, — добавил Адриан.

Никто не мог устоять перед обаянием братьев де Вильнев-Карамей, и Бопеу не был исключением, тем более что он совершенно не держал на них зла. Однако обмен любезностями был краток. Секретного агента быстро посвятили в разыгравшиеся только что драматические события и поручили ему вместе с Грегуаром, не привлекая к себе внимания, под покровом темноты отправиться за оставшимися сокровищами. И тот, и другой энергично запротестовали, потому что хотели поехать вместе с молодыми людьми. Но Флорис и Адриан предпочитали действовать вместе с Федором и Ли Каном, и сумели доказать товарищам, что в случае опасности кто-то должен остаться на свободе, чтобы предупредить короля. Затем маленький отряд, вооруженный до зубов и с запасом провизии, облачившись в сермяжные кафтаны и теплые армяки, выехал из Петербурга через Усть-Ижорские ворота, чтобы подняться по замерзшей Большой Неве до самой Ладоги. В этот ночной час дул резкий ветер. Снег обжигал глаза лошадей, которых французские всадники, несмотря на ветер, заставляли двигаться вперед, впиваясь в их бока острыми шпорами. Животные ржали и взбрыкивали.

— Господи, — обернулся Флорис к брату, — мы опоздаем!

Но ветер унес его слова, и Флорис в отчаянии поднял глаза к черному небу, по которому бежали огромные облака.

«О! Петрушка, ради любви к своей дочери, помогите нам победить или умереть под Шлиссельбургом!»

Часть вторая

ДОРОГА СЛАВЫ

14

Царевна оперлась лбом о заледенелые прутья решетки окошка тюремной камеры, подставив свое лицо яростному ветру, швырявшему во все стороны хлопья снега.

— На этот раз, мой бедный Лесток, надежды больше нет, мы пропали.

— О, ваше высочество, не отчаивайтесь, ваши враги не осмелятся зайти так далеко, — запротестовал отважный врач, но в его голосе не было слышно его обычной уверенности.

— Что за насмешки судьбы! — продолжала Елизавета, не давая прямого ответа своему верному другу. — Мой отец окрестил это ужасное место Шлюссель.

— Ах да, на моем родном языке это означает «ключ». А откуда взялось это название? — поторопился добавить Лесток, хотевший во что бы то ни стало отвлечь принцессу от мрачных мыслей.

— Действительно, ведь вы немец, добрый мой друг, я все время забываю об этом. Вы знаете, как мой отец любил ваш язык. Так вот, он назвал так эту крепость потому, что для него она была отмычкой к Швеции, «ключом» от Невы и Балтики…

— А теперь с помощью этого «ключа» хотят запереть в темнице дочь Петра Великого, — продолжил Лесток, завершая мысль Елизаветы.

— Ах, мой бедный друг! Почему вы храните мне верность? Я постоянно упрекаю себя за то, что принимаю вашу преданность! Теперь все кончено, ничто не сможет вернуть нам свободу. Они убьют нас здесь, в Шлиссельбурге, и никто на свете не вспомнит ни о несчастной царевне, ни о великодушном немце, боровшемся за ее спасение.

При этих отчаянных словах в замке со скрипом повернулся ключ.

— Эй, сумасшедшая, вот тебе компания, — со смехом крикнул капитан Граубен. — Мы были столь любезны, что отыскали тебя и привели тебе друзей.

Он сделал знак, и солдаты швырнули на середину камеры двоих растрепанных мужиков в разодранной одежде, и те, словно два тюка, покатились к ногам принцессы. Под грязные усмешки солдат дверь затворилась.

Доктор Лесток бросился оказать помощь несчастным, однако только один из них действительно нуждался в ней; другой же, кряхтя от боли, поднялся на ноги и безуспешно пытался привести в порядок одежду и водрузить на место растрепанный парик. Затем, узнав принцессу, которую он видел только на портрете, он трижды низко поклонился; казалось, отвратительное место, куда он попал, ничуть не смущало его.

— Надеюсь, ваше императорское высочество извинит мое вынужденное вторжение в ее личные покои и снисходительно отнесется к неподобающему внешнему виду чрезвычайного посла его величества короля Франции.

Несмотря на весь трагизм положения, Елизавета с трудом скрывала улыбку, слушая маркиза Жоашена Тротти де Ла Шетарди, который своим невозмутимым спокойствием, казалось, принес сюда на своих красных каблуках кусочек версальского паркета.

— Добро пожаловать, господин маркиз, — с приятным акцентом произнесла по-французски Елизавета. — Сожалею, что мне приходится принимать вас в таких условиях; это наводит меня на мысль, что наши враги решили соединить нас в одной темнице только затем, чтобы потом разлучить навсегда, положив конец нашему существованию.

Маркиз сделал негодующий жест.

— Ах, сударыня, с их стороны было бы не совсем осмотрительно проливать царскую кровь, текущую в жилах вашего высочества, равно как и кровь лица неприкосновенного, коим является официальный, осмелюсь даже сказать «чрезвычайный» представитель моего господина, короля Франции.

— Полагаю, господин посол, они не станут разбираться в таких тонкостях. Они очень торопятся, к тому же мы находимся в руках моего заклятого врага, коварной Менгден. В сущности, я смогла бы договориться с этой жалкой личностью, именуемой регентшей, но с ее фавориткой — никогда. Я говорю с вами искренне, господин посол: никто в мире не может знать, где мы находимся, солдаты же гарнизона считают меня помешанной. Нам больше не на что надеяться, сударь, нет, не на что… если только… на яд, который нам подсыпят… или на топор палача.

В камере наступила гнетущая тишина. Лесток нарушил ее:

— Наконец он пришел в себя! Бедный малый не столько ушибся, сколько испугался.

— Вот и отлично! Клеман, — снисходительно окликнул его Тротти, — что с тобой случилось?

— Ах ты, Боже мой, господин чрезвычайный маркиз, — заохал бедный кучер, путая все титулы, которым обучал его посол, — я ничего не знаю. Мы были в часовне, вдруг сделалось совершенно темно, да и теперь немногим светлее. О-ля-ля, что за проклятая страна, сначала я едва не утонул, потом ослеп, а кончится это тем, что замерзну и превращусь в кусок льда. Скажите, ваша маркизская светлость, нам когда-нибудь удастся вернуться в Париж?