Разговоры в зеркале - Ирина Врубель-Голубкина

И.В. – Г.: И что ты делаешь сейчас, когда нормы идеологии изменились и произошел сдвиг и в искусстве, и в жизни?

Э.Б.: Я всегда пытаюсь выражать сегодняшнее сознание. Просто оно сейчас иначе выражается. Жизнь все равно ставит новые проблемы, никогда невозможно достигнуть идеала, и есть все уничтожающая идеология рынка, когда человека с детства воспитывают так, что смысл жизни – в приобретении, потреблении и получении наслаждения, и он с этим вырастает. Это другая идеология, не такая жестокая, но тоже очень страшная.

И.В. – Г.: И ты хочешь обозначить и изменить эту поверхность?

Э.Б.: Я с этим работаю, но, правда, сейчас все больше отхожу от социального пространства, и меня больше интересуют такие экзистенциальные понятия, как свет, цвет, в чистом виде.

И.В. – Г.: Мне кажется, что современное искусство во многих случаях отошло от глобальных тем, а больше занимается маленькими проблемами маленьких людей, что, конечно, очень важно. Ты же говоришь о главном. Может ли быть сейчас общее первичное высказывание?

Э.Б.: Во времена Ренессанса, когда расстояние между искусством и зрителем было самым коротким, изобразительное искусство было самое первое и самое понятное из всех искусств. Потом оно стало уступать место литературе, музыке. И зрителю было все понятно и просто, но он знал, что это очень трудно сделать. А в современном искусстве зритель думает: «Ну, и я так могу! Это ничего не стоит – плюнуть, кляксу какую-нибудь посадить». А вот почему это искусство – он не понимает, стало сложным то, что было простым, и наоборот. Был все-таки непосредственный контакт между искусством и зрителем, а сейчас его нет. Хотя, как я уже сказал, сейчас меня интересуют свет и пространство в чистом виде, я не хочу ничего отпускать, я хочу держать все: и превращение в абстракцию абсолютно конкретных вещей, и абстрактное понятие, которое трансформируется в знакомый ряд. Я все время работаю с массмедийной продукцией, которая раньше была для меня советской. Вот, например, товарный знак – он может превратиться во что-то другое… Изначально это товарный знак, как раньше был советский плакат, – это язык современного сознания, самый банальный, самый привычный, который только можно найти и придумать. Именно сквозь это открывается выход за пределы этого, так же как и в советское время, в отличие от художников соц-арта, для меня реальность была за пределами соц-арта, меня всегда занимала социальная граница, проблема свободы от социального произвола.

«Зеркало» № 28, 2006 г.

«Я всю жизнь выбираю лучшее. чаще всего бессознательно…»

Беседа с Сашей Соколовым

Ирина Врубель-Голубкина: Я хочу говорить о том, как ты создал свой новый язык, свои тексты, которые изменили всю русскую литературу. Ты родился в другой стране, в окружении чужого языка. Как ты начинал?

Саша Соколов: Я молчал лет до трех. Наверное, оттого что в Оттаве вокруг меня говорили на разных наречиях – по-французски, по-английски и по-русски. И вообще, был необщительным, хотя любил слушать взрослые разговоры. В нашей московской квартире после войны люди были нервные, часто скандалили. Однако в каком-то возвышенном, театральном духе, вульгарные выражения не использовались. Отец – из дворян, мать – из простых, но зато фанатичка изящной словесности, и язык улицы был мне чужд, как и улица в целом. Воспитывала меня в основном тетка, сестра матери, женщина старорежимная, строгая. Она закончила классическую гимназию в Новониколаевске и точно знала, как должны вести себя хорошие господа. Прекрасно читала вслух, рассказывала чудные истории и пела сибирские песни. Книг в доме хватало. Главным писателем в семье был Гоголь.

И.В. – Г.: Что для тебя было важнее – литература или жизнь?

С.С.: Увлекало и то и другое. Я очень рано решил, что буду сочинять, лет в девять. У меня была явная тяга к письму.

И.В. – Г.: А сейчас ты пишешь на компьютере или от руки?

С.С.: Серьезное – только от руки. Что до первых опытов, то они были довольно беспомощными.

И.В. – Г.: Они у тебя не сохранились?

С.С.: Мне было бы весьма неудобно увидеть эти вещи напечатанными. Увы, я не Блок, чье первое стихотворение удивляет своим совершенством:

Жил-был маленький котенок,Был совсем еще ребенок.Ну и этот котя милыйПостоянно был унылый.Почему – никто не знал,Котя это не сказал.

Такой техникой я не владел, но вдохновение посещало нередко, особенно за городом. Природа настраивает на тонкий лад, сообщает мелодию, интонацию.

И.В. – Г.: А литература?

С.С.: Естественно, если мне нравился какой-то текст, это влияло, но очень многое – от натуры.

И.В. – Г.: И каким был твой набор чтения, когда ты уже начал писать серьезно? Почему ты начал писать? Что явилось импульсом – протест против банальности советской жизни? Презрение? Преодоление текста? Многие говорят, что, когда они прочли Платонова, это было началом. Вот ты что-то читаешь и понимаешь, что за этим стоишь ты? Для многих из современных русских писателей это был Платонов, а ты говоришь о Бунине?

С.С.: Нет, Бунин был уже позже, его не печатали, а старых изданий не было. У нас дома имелись собрания сочинений русской и западной классики, потом появилась современная западная литература. И, конечно, влияла семейная атмосфера.

И.В. – Г.: Но, ты знаешь, твои мама и тетушка, если бы не происходили все эти ужасы, они писали бы стихи в альбомы и вели бы себя так, как полагалось девочкам их эпохи. А в этой атмосфере хранения культуры был невероятный протест против действительности.

С.С.: Они были хранительницами языка. Иногда мне кажется, что язык – это наше все, то есть едва ли не бесспорная национальная драгоценность.

И.В. – Г.: Ты уже тогда прочел много западной литературы; из чего ты вышел – из русской литературы или из западной?

С.С.: Видимо, из их комбинации. В отрочестве, скажем, Куприн, с одной стороны…

И.В. – Г.: Но то, чего ты достиг, не имеет истоков ни у Куприна, ни у Бунина?

С.С.: Но даже Сэлинджер и Фолкнер – это не модернисты, у них не было формальных новаций, которых я искал.

И.В. – Г.: А у кого они были?

С.С.: У Джойса. У Эдгара По. Имена, которые нельзя не учитывать.

И.В. – Г.: Мне кажется, Эдгар По оказал фантастическое влияние на русскую литературу, я уже не говорю о мировой вообще.

С.С.: У некоторых молодых людей есть склонность к размышлениям о смерти, а По пронизан этим, и когда ты читаешь его замечательные о ней фэнтези, то начинаешь развиваться в этом направлении. Чем больше ты готов к приятию небытия, тем ты свободнее. Я думаю, самураи правы: человек всегда должен быть готов к исчезновению. В Союзе летальная тематика в искусствах не поощрялась, и публикация По стала своего рода прорывом. Его мистика вдохновляет. Ведь жизнь без смерти ничего не значит, она одна из форм нашей вечности.

И.В. – Г.: И то, что пишешь, – это преодоление смерти?

С.С.: Это преодоление маленькой личной смерти, многими перьями движет эта надежда. И – клавиатурами.

И.В. – Г.: Но как ты начинал? Вокруг была пустыня официальной литературы. Каков твой первый литературный круг, что значил для тебя СМОГ? Ты пришел туда уже сложившимся человеком?

С.С.: Когда я познакомился со смогистами, они еще не были СМОГом – это была группа, которая только намечала путь. Судьба направила меня в тот вечер на Маяковку, где было очередное чтение, там мы все и познакомились. Я только что убежал из армии через сумасшедший дом, выписался, еще донашивал шинель, ходил пижоном. Я был счастлив, потому что кончилась моя неволя, в кармане – «белый билет», и, как перст указующий: ты свободен и иди туда. Года с 60-го мы с приятелями ездили по субботам на площадь Маяковского, слушали неофициальных поэтов, и я уже знал кое-кого из других завсегдатаев. Там появлялся Буковский, один из заводил, Галансков – в будущем значительные фигуры диссидентства. Окуджава не появлялся, но о нем уже говорили.

И.В. – Г.: Но это уже другое.

С.С.: Конечно, но на тот момент он был заметным элементом культуры. Необычный.

И.В. – Г.: А что ты читал на Маяковке?

С.С.: Вирши собственного сочинения. Так себе тексты. Сейчас их разыскивают филологи, я слышал. В тот вечер ко мне после чтения подошел некто, румяный и юный, и сказал: «Мы, группа литераторов и художников, идем писать манифест, в котором объявим себя независимой организацией. Ты – наш, идем с нами». Это был Володя Батшев.

И.В. – Г.: Это уже был СМОГ?

С.С.: СМОГ возник где-то через месяц. 19 февраля 1965 года состоялось наше первое выступление: улица Беговая, читальный зал библиотеки им. Фурманова. Если не ошибаюсь, нас было тогда семнадцать.

И.В. – Г.: Но ты знал что-то о Красовицком, о Холине, о Сапгире?

С.С.: Конкретно немного, но имена в воздухе носились.