Разговоры в зеркале - Ирина Врубель-Голубкина

Нужно сказать, что подобное положение сохранилось по сей день, и в этом заключен исторический парадокс: ведь очевидно, что именно Второй русский авангард являлся единственно подлинной культурой того времени, что только он уцелеет для потомков. Однако народу он по-прежнему совершенно не известен и не нужен. Естественно, что отдельные представители этого искусства добились признания, и вряд ли здравомыслящий человек станет сегодня доказывать, что Холин не поэт. А с другой стороны: кто такой Холин для широкой публики, что она слышала о нем, на кой он ей сдался? У публики этой другие кумиры, они во многом те же самые, что и несколько десятилетий назад, все те же герои официальной культуры 60-х годов, не испытывавшие трудностей с печатанием своих сочинений.

Альтернативная культура – определение неудачное, неверное по существу. Мы не стремились противопоставлять себя советским культурным устоям, мы их просто не замечали, не соприкасались с ними. Мы не читали газет, не смотрели телевизор, вся эта страшная серая жвачка казалась нам гигантским маразматическим мозгом, который выделял отбросы и сам был отбросом: мы не желали иметь со всем этим никакого дела. И нам удалось сформировать замечательную, абсолютно независимую среду. Мешал ли нам кто-нибудь? Конечно, КГБ не испытывал большого восторга по поводу нашего существования, но особым репрессиям не подвергал, дело сводилось в основном к предупреждениям и угрозам, но мы их не боялись. Власти Синявскому не могли простить измены, потому что считали его своим, советским человеком, а мы не являлись своими и предательства не совершали. Так мы и жили, и была эта жизнь прекрасна. Во-первых, все мы тогда были молоды. А во-вторых, ситуация сложилась совершенно уникальная. После десятилетий жуткого советского мора, сначала ленинско-троцкого, потом сталинского, в гуще хрущевского и брежневского идиотизма на пустом месте возникает удивительная русская культура, с новым зрением и пониманием. В то время еще жили и работали такие мастодонты, как Пастернак и Ахматова, мы относились к ним с большим уважением, но смогли быстро освободиться от их влияния – всерьез воздействовали они только на эклектиков наподобие Бродского. Мы с восхищением относились к первому авангарду, к футуристам и обэриутам, но и они не являлись нашими наставниками. Фактически мы выросли и сформировались сами по себе – эта странная группа людей, насчитывавшая в своем ядре всего-то человек 50 на всю Россию, включая литераторов, художников, композиторов.

Так бы и продолжалась наша прекрасная жизнь, но в самом начале 70-х годов произошло эпохальное событие, с которого нужно отсчитывать новую историю России. Я имею в виду открывшуюся возможность выезда из страны, дорога в Израиль оказалась свободной, евреи пробили дырку в плотине. Первый удар по системе, конечно, нанес Хрущев, похеривший Сталина, но там речь шла о реформах, об эволюционном развитии государственного строя, а в данном случае образовалась принципиально иная ситуация, которая в конечном счете привела к летальному исходу советской власти. Множество людей выехали на Запад, были легитимизированы контакты с другим миром, а режим был устроен таким образом, что подобные пробоины становились для него смертельными. Чем все это кончилось, хорошо известно: «Пиздец империи», как изобразил один израильский художник еврейско-русского происхождения. И я был первым в нашей семье, ныне получившей гордое наименование Второго русского авангарда, кто покинул страну – к общему потрясению друзей и знакомых, – чтобы умереть и начать новую жизнь. Ибо мы уезжали в жизнь лучшую, то есть загробную. И она предстала перед нами во всей своей непостижимости. Израиль собственно израильский в течение какого-то времени был для меня не понятен, я только начинал тогда привыкать к нему, но обстоятельства сложились таким образом, что меня быстро прибило к берегу местной культуры. Лишенный своей элитарной московской среды, я начал присматриваться к здешней русской тусовке, к ее лежбищам и стоянкам, к островам русского сионистского сосредоточения – короче, к русской культурной публике, которая покупала книги (разумеется, не картины) и издавала свои печатные органы вроде журнала «Сион» или газеты «Наша страна», – уверен, что многотиражка пингвинов и белых медведей была более высокого качества. Мой конфликт с этими людьми мог произойти решительно на чем угодно, потому что в культурном отношении мы были несовместимы, и формальный повод к противостоянию не заставил себя долго ждать. В 1972 году я опубликовал на английском языке в газете «Джерузалем пост» две статьи против Солженицына, который для наших израильско-русских сионистов и диссидентов был вотяцким идолом, богом на золотом пьедестале. Ему мазали губы манной кашей, женщины, которые не могли забеременеть, поили его молоком, так что реакция на мое нападение была невероятно ожесточенной, крик поднялся невообразимый: да как он посмел покуситься на бога, друга, заступника, утешителя! Я же коснулся в своих статьях двух вещей. Во-первых, писал я, Солженицын – художественно консервативный автор, отставший от современного состояния литературы; а во-вторых, он придерживается шовинистических воззрений, то есть моральная его позиция столь же сомнительна, сколь и литературный уровень произведений. Должен заметить попутно, что у меня уже был опыт рискованных публикаций: еще живя в Москве, я напечатал свои стихи на Западе – они вышли под псевдонимами в «Новом журнале» Гуля и «Воздушных путях» Гринберга. Псевдонимы мои советская власть раскрыть не смогла, я был умелым конспиратором, а то мне не поздоровилось бы, потому что литературных публикаций на Западе режим не терпел. Между прочим, как я потом узнал, известный американский литературовед профессор Владимир Марков предсказывал, получив мои стихи, что напечатать их будет нелегко – старики-белоэмигранты, контролировавшие тогда литературные журналы, были ничуть не менее консервативны в эстетическом плане, нежели их советские враги. Их разделяли политика, идеология, но никак не эстетика, одна и та же на них на всех. Позже с Веничкой Ерофеевым повторилась аналогичная история, печатать они его не хотели, обвиняя вдобавок в поклепе на Россию и русский национальный характер. Их патриотические чувства были оскорблены. Не случайно «Москва – Петушки» первый раз были опубликованы в Израиле.

Но возвращаюсь к статьям о Солженицыне. Как только не честили меня в русских зарубежных изданиях, называя Геростратом, убийцей, растлителем малолетних! Внезапно я превратился в отпетого негодяя, с которым никто не хотел знаться и уж тем более – такого подонка печатать. Отовсюду доносились протестующие вопли, диссиденты не могли прийти в себя от возмущения, в то время как я всего лишь назвал вещь своим именем. Что за люди на меня нападали, какую среду они представляли? Это были, как правило, псевдодиссиденты и псевдосионисты, хотя попадались порой диссиденты и сионисты настоящие, но и те и другие обнаруживали страшную свою примитивность и убожество. Публику эту приводили ко мне еще в Москве, я ведь был еврейским художником в авангардном кругу, и уже тогда меня поражала отчаянная скука, которой от них веяло. Генералы советской культуры в Израиль не приехали, и ефрейторы оказались в положении самозванцев, занявших центральные позиции в местной русской жизни, которая сама по себе была очень мелка. Говоря коротко, они являли собой итээровскую культуру – со всем тем, что входит в это определение. Русский сионистский истеблишмент, достаточно быстро образовавшийся здесь, корнями уходил еще в московскую жизнь, в тамошнюю еврейскую среду, которая поддерживалась из Израиля морально и материально. Естественно, занимались они и культурой: это физике учиться надо, а уж в литературе и в искусстве каждый дурак понимает. Вот они и поддерживали по мере сил и разумения поэзию, прозу, изящные искусства, сами пробовали заниматься ими на свой итээровский лад. Наиболее выдающиеся из них образовали журнал «Сион», от которого впоследствии отпочковался журнал «22», флагман этой культуры.

Публицистика, переводы, разного рода культуртрегерские компиляции находились в «22» на достаточно приличном интеллигентном уровне и для своего времени смотрелись неплохо. В искусстве же редакция проявила свою полную несостоятельность, из номера в номер печатая китч самого низкого пошиба. Что же касается литературы… Ведь «22» – это толстый журнал, он существовал много лет, да и по сей день влачит свою участь. Так вот, за все эти долгие годы, в течение которых они тянули свою колесницу, они умудрились пропустить все мало-мальски важное, что происходило в современной русской литературе, в том числе в литературе эмигрантской. Причина элементарна, проста, как правда: глубокий эстетический консерватизм, удручающая боязнь нового слова, всего, что хоть как-то может нарушить покой устоявшихся вкусов. Переехав в Израиль, они фактически плелись в обозе художественных предпочтений советской власти, вслед за нею открывая разрешенных или отчасти дозволенных этой властью классиков вроде Цветаевой и Мандельштама. Они твердо усвоили, что в литературе дозволено, а что ни при каких обстоятельствах не может стать предметом описания. Глубокое декольте разрешалось, а задница относилась к разряду неприличных частей тела – мораль вставала на страже законного распорядка. Речь идет не о цензуре, Боже упаси, они были людьми интеллигентными, свободомыслящими, здесь все дело в особом устройстве головы; мысли уносились далеко-далеко, за облака и в прекрасные земли, но мозги все-таки проворачивались на месте. И когда в конце 70-х годов как гром среди ясного неба грянул роман Лимонова «Это я – Эдичка», они, конечно, в ужасе отшатнулись от такого кощунства, закрыв личики руками. Нет, жопу в литературе показывать нельзя, какая же это литература!