Разговоры в зеркале - Ирина Врубель-Голубкина

Публицистика, переводы, разного рода культуртрегерские компиляции находились в «22» на достаточно приличном интеллигентном уровне и для своего времени смотрелись неплохо. В искусстве же редакция проявила свою полную несостоятельность, из номера в номер печатая китч самого низкого пошиба. Что же касается литературы… Ведь «22» – это толстый журнал, он существовал много лет, да и по сей день влачит свою участь. Так вот, за все эти долгие годы, в течение которых они тянули свою колесницу, они умудрились пропустить все мало-мальски важное, что происходило в современной русской литературе, в том числе в литературе эмигрантской. Причина элементарна, проста, как правда: глубокий эстетический консерватизм, удручающая боязнь нового слова, всего, что хоть как-то может нарушить покой устоявшихся вкусов. Переехав в Израиль, они фактически плелись в обозе художественных предпочтений советской власти, вслед за нею открывая разрешенных или отчасти дозволенных этой властью классиков вроде Цветаевой и Мандельштама. Они твердо усвоили, что в литературе дозволено, а что ни при каких обстоятельствах не может стать предметом описания. Глубокое декольте разрешалось, а задница относилась к разряду неприличных частей тела – мораль вставала на страже законного распорядка. Речь идет не о цензуре, Боже упаси, они были людьми интеллигентными, свободомыслящими, здесь все дело в особом устройстве головы; мысли уносились далеко-далеко, за облака и в прекрасные земли, но мозги все-таки проворачивались на месте. И когда в конце 70-х годов как гром среди ясного неба грянул роман Лимонова «Это я – Эдичка», они, конечно, в ужасе отшатнулись от такого кощунства, закрыв личики руками. Нет, жопу в литературе показывать нельзя, какая же это литература!

По своей творческой психологии эти люди принадлежали к тому официальному советскому культурному слою, о котором шла речь выше, то есть они находились на левом, либеральном, жаждущем реформ фланге советской культуры с человеческим лицом. У них не было подлинного эстетического противостояния с этим слоем, и конфликт, случившийся у них с советской властью, фактически стал следствием глупости режима, оттолкнувшего их от себя. Представим себе на минуту такую абсурдную, фантастическую ситуацию, что советское государство прилично относится если не к сионизму, то хотя бы к евреям: не то чтобы оно разрешает им двигаться вперед, но по крайней мере не загоняет назад. И не возникло бы у них в таком случае никакого повода для конфликта! Это представители нашего круга были сработаны из абсолютно чужеродного, враждебного материала, а те, напротив, являлись плотью от плоти либеральной советской культуры, и только глупая власть опрометчиво расторгла с ними отношения, вынудив, вытолкнув их на антисоветские позиции. Приведу хороший пример. Существовал такой – он и сейчас живет – советский писатель Григорий Свирский, человек совершенно бездарный. Автор он был что надо, полностью отвечал всем установкам взрастившей его культуры и, казалось бы, подходил ей по всем статьям, да вот беда – даже советский официоз считал его малоталантливым. У меня сохранилась рецензия, еще сталинских времен, на какой-то давнишний роман Свирского: автор отзыва, радуясь идеологической правильности сочинения, находит, что написано оно все-таки плохо, то есть даже в качестве обслуживающего персонала он им годился не слишком. Конфликт с советской властью возник у Свирского на базе его еврейства – режим чудовищно поглупел, выгнав даже такого человека в Израиль, сделав его диссидентом. В новой же стране с ним начали происходить печальные вещи. Он приехал сюда с готовой программой обустройства Израиля, чтобы все в нем стало хорошо и справедливо, но в какой-то момент с удивлением обнаружил, что к рекомендациям его прислушиваются не особенно – никому они здесь не нужны. И, смертельно обидевшись также и на евреев, он отсюда сбежал в Канаду. Такая вот поучительная история.

У меня дома лежит замечательная анкета, которую я в свое время дал кое-кому, чтобы получить ответ на вопрос об их отношении к Крученых. Само собой, речь шла при этом не об одном Алексее Елисеиче, но обо всей великой авангардной культуре, связанной с этим именем. И филолог Михаил Вайскопф, услышав отзыв писателя Давида Маркиша, повторил его: «Крученых – говно и сумасшедший». Но Маркиш – писатель, он вправе иметь особые вкусы и предпочтения, ему простительно, он может сказать все что угодно, тогда как Вайскопф не художник, а исследователь литературы, и с него спрос другой, тут иная мера ответственности. Вайскопф в своем ответе на анкету был всецело прав; Крученых для него и таких, как он, не литература, хотя, если сверху спустят приказ, он начнет писать и о Крученыхе, и о Хлебникове с Маяковским, что уже и происходит.

Смешно было бы требовать, чтобы здесь по какому-то волшебному мановению возникли собственные гении, пишущие на русском языке. Такие события случаются крайне редко, не по заказу, и если мы возьмем огромную, традиционно богатую литературой Россию, то увидим, что и там за последнюю четверть века появилось гораздо меньше писателей экстра-класса, чем того можно было ожидать от этой страны. Я о другом говорю: о давлении глубоко архаичной по своим художественным установкам среды. Совсем ведь не обязательно иметь гениев и мировых знаменитостей, чтобы воспитывать людей, преданных современному искусству, живущих им, а не заплесневелым прошлым. Даже и материальные возможности для этого существовали. Никто не роскошествовал, жили скромно и даже более чем, но при большом желании из израильских институций всегда удавалось выбить ту или иную сумму денег на книгу, журнал, на культурное начинание, так что никакого трагизма эмигрантского литературного бытия не наблюдалось, с голоду люди не умирали. Но они так построили литературную среду, что все в ней засыхало на корню.

Мое идейное расхождение с этой средой ярко проявилось еще в той давнишней истории по поводу статей о Солженицыне, что же касается эстетических принципов, то и здесь мы никак не могли бы столковаться, потому что говорили на абсолютно разных языках. Никому из них, серьезных, культурных, уважающих себя людей, и в голову не могла прийти мысль о том, что стихи Холина или Всеволода Некрасова, которые я печатал в издаваемой мною газете «Левиафан», – это поэзия. И, конечно, они были правы – со своей точки зрения, закостеневшей на нуле. Будучи здесь в изоляции, я нашел себе собеседников и соратников в собственно израильской, ивритоязычной литературно-художественной среде. Я стал ее реальной функцией, и по одной-единственной причине: потому что играл свою роль в настоящей русской культуре, во Втором авангарде. В эту ивритскую жизнь я перенес и свою борьбу, ведя ее там с не меньшим ожесточением, но это была и есть нормальная, естественная борьба, поскольку сама эта среда находится на нормальном европейском уровне. И, оглядываясь на то, что я сделал за все эти годы израильского существования, я вижу, что созданное мною стало интегральной частью тех, условно говоря, авангардных поисков эпохи, за которыми по праву закрепилось имя современных искусства и литературы.

Большая алия 90-х годов резко расширила местное русское культурное пространство. Она привезла с собой новый опыт, и благодаря этой новоприбывшей публике нам удалось в течение нескольких лет издавать газеты, целиком посвященные литературе и искусству, – газеты, равных которым в то время не было нигде в русскоговорящем мире. Я имею в виду «Бег времени» – «Знак времени» – «Звенья». Эти же люди активно сотрудничают с журналом «Зеркало». Им удалось всерьез напугать старую культурную элиту, они лишили ее уверенности в своих силах и в превосходстве своей отсталости. Так что она вынуждена сегодня перестраивать свои поредевшие ряды на марше, по-прежнему мало что смысля в том, чему бралась учить других. Эта изменившаяся наконец-то растревоженная ситуация неизмеримо более живая, чем прежде, в ней есть определенная перспектива. И это не лишает наше будущее надежды. А может, и лишает нас ее окончательно.

«Зеркало» № 127, 1995 г.

Монолог 2

Пространство моего существования

За свою жизнь работал во многих техниках – рисунки графитом, тушью; монотипии, коллажи, литографии, офорты; гуаши и акварели; масло, акрилик; работал на бумаге, картоне, холстах, дереве; делал объекты, инсталляции, перформансы, действия и шествия. Плюс к этому – стихи, проза, публицистика и теоретические тексты. Любимый материал – бумага (или картон).

Техника мной выбирается в зависимости от того, что я хочу выразить. Например, инсталляция больше годится для политических или общественных идей, действие или шествие – для идей религиозных, коллаж или объект – для идей, связанных с литературой, словом, а гуашь, например, на бумаге – вещь и интимная, и универсальная, для всего годится.