Заир - Пауло Коэльо

Я рассказываю о том, как трудно далось «Время раздирать и время сшивать» и что лишь теперь, перечитывая эту книгу, я начал понимать некоторые ее фрагменты, ибо творение — выше творца.

Говорю о том, что читать интервью или слушать выступления автора, который пытается объяснить своих героев, — занятие бездарное: ибо написанное либо само себя объяснит, либо и прочтения не заслуживает. Когда писатель появляется на публике, он должен попытаться показать свою вселенную, а не объяснять смысл своей книги. И потому я начинаю говорить о личном:

— Некоторое время назад я был в Женеве и дал там серию интервью. Поскольку намеченный моей приятельницей ужин пришлось отменить, я отправился бродить по городу. Был чудесный вечер — пустынные улицы, оживленные бары и рестораны, и все было совершенно тихо, спокойно, прекрасно, как вдруг...

...как вдруг я понял, что нахожусь в полнейшем одиночестве.

Разумеется, в том году мне уже случалось оставаться одному. Разумеется, в двух часах лёта меня ожидала моя возлюбленная. Разумеется, после такого насыщенного и трудного дня нет ничего лучше, чем пройтись по узеньким улочкам и переулкам старинного города, ни с кем ни о чем не разговаривая, а просто любуясь окружающей тебя красотой. Однако на этот раз ощущение одиночества было гнетущим и тоскливым — мне не с кем было разделить прелесть прогулки, некому высказать всплывающие в голове мысли.

Я вынул из кармана мобильный телефон — в конце концов, в городе у меня имелось немало друзей, — но спохватился, что звонить кому-либо из них уже поздно. Подумал было, не зайти ли в бар — кто-нибудь наверняка меня узнает и пригласит за свой столик. Но я поборол искушение и решил прожить эти мгновения до конца, приходя к выводу, что нет ничего хуже, чем чувствовать, что никому нет дела — существуешь ты на свете или нет, что никому не интересны твои представления о жизни, что мир превосходнейшим образом может обойтись без твоего беспокойного присутствия.

Я стал представлять, сколько миллионов людей в эту минуту осознали собственную никчемность и убожество — как бы привлекательны, очаровательны, богаты ни были они на самом деле — только потому, что оказались в одиночестве сегодня вечером, и вчера, и, быть может, завтра тоже будут одиноки. Студенты, которым не с кем провести время; старики перед экраном телевизора; бизнесмены в номерах отелей, вдруг задумавшиеся: есть ли хоть какой-нибудь смысл в том, чем они заняты; женщины, которые красят ресницы и взбивают локоны, чтобы пойти в какой-нибудь бар, притворяясь, что общество им вовсе не нужно, а важно лишь убедиться, что они еще могут привлекать внимание. Мужчины оглядывают их, пытаются завести разговор, а те отбивают любую попытку и сидят с неприступным видом, ибо в них играет комплекс неполноценности, и они боятся, что обнаружится — они матери-одиночки или мелкие служащие, неспособные поддержать беседу о том, что происходит в мире, ибо они работают так тяжко, что у них не остается времени следить за новостями.

Люди смотрятся в зеркало и считают себя уродливыми: они уверены, что красота есть основа основ, и довольствуются тем, что листают журналы, где все — красивы, богаты, знамениты. Мужья и жены, покончив с ужином, хотели бы, может быть, поговорить, как в былые времена, но существуют заботы и дела поважней, а разговор может подождать до утра, которое не наступит никогда.

В тот день я обедал со своей приятельницей, совсем недавно расставшейся с мужем, и она сказала мне: «Теперь я обрела свободу, о которой всегда мечтала!» Это — ложь. Никто не хочет такой свободы, всем нужен рядом близкий человек, перед которым у тебя есть обязательства, с которым можно любоваться красотами Женевы, говорить о книгах, интервью, фильмах или просто поделиться бутербродом, если два бутерброда купить не на что. Лучше съесть половину, но вдвоем, чем целый, но в одиночестве. Лучше, когда твое замечание о колокольне готического собора перебивает муж, торопящийся домой, потому что по телевизору будут передавать репортаж с важного футбольного матча, или жена, застывшая перед витриной, чем когда перед тобой — вся Женева и тебе никто не помешает осмотреть ее всласть.

Лучше страдать от голода, чем от одиночества. Ибо когда ты один — я сейчас говорю об одиночестве, не выбранном сознательно, а о том, которое мы обязаны принять, — ты словно бы перестаешь быть частью рода человеческого.

На другом берегу реки меня ждал роскошный номер отеля с внимательной обслугой и безупречным сервисом — но вместо того, чтобы радоваться и гордиться тем, чего я достиг, мне становилось только хуже.

На обратном пути я иногда встречался глазами с людьми, оказавшимися в таком же положении, и замечал, что одни смотрят высокомерно, словно заявляя, что сами предпочли сегодня вечером одиночество, а другие — печально, словно стыдятся того, что оказались одни.

Все это я к тому, что недавно мне вспомнился отель в Амстердаме и женщина — она была рядом со мной, она говорила со мной и рассказывала мне о себе. Все это я к тому, что, хотя Екклезиаст уверял, будто есть время раздирать и время сшивать, первое иногда оставляет очень глубокие шрамы. Хуже, чем в убогом одиночестве бродить по Женеве, — это быть рядом с человеком и вести себя с ним так, что он чувствует, будто не играет ни малейшей роли в твоей жизни.

После продолжительного молчания раздались аплодисменты.

***

Место, куда я пришел, выглядело довольно мрачно, хоть и располагалось в парижском квартале, о котором говорили, что это — средоточие культурной жизни. Не сразу понял я, что группа оборванцев передо мной — это те самые люди, что по четвергам выступали в армянском ресторане, облаченные в незапятнанные белые одежды.

— К чему этот маскарад? Фильмов насмотрелись?

— Это не маскарад, — ответил Михаил. — Разве вы, отправляясь на званый ужин, не одеваетесь соответственно? Разве на партию гольфа вы приходите в костюме-тройке и при галстуке?

— Хорошо, я спрошу иначе: почему вы решили подражать моде безбашенных юнцов?

— Потому что в данную минуту мы и есть безбашенные юнцы. Вернее — четверо безбашенных юнцов и двое взрослых.

— И еще раз переиначу свой вопрос: что вы делаете здесь, одевшись таким образом?

— В ресторане мы питаем плоть и говорим об Энергии с теми, кому есть что терять. Среди нищих мы питаем душу и разговариваем с теми, кому терять нечего. А сейчас мы приступаем к самой важной части нашей работы: пытаемся отыскать невидимое движение, которое обновляет мир, — людей, которые проживают каждый день так, словно он — последний, тогда как старики живут так, словно он — первый.

Он говорил о том, что я и сам замечал с каждым днем все чаще — группы молодежи в грязной, причудливой одежде, покрой которой свидетельствовал о немалой творческой выдумке, — не то военная форма неведомой армии, не то персонажи научно-фантастического фильма. У всех — пирсинг, все острижены и причесаны невероятным образом. Почти всегда с ними ходит немецкая овчарка устрашающего вида. Однажды я спросил кого-то из приятелей, зачем эти юнцы повсюду таскают с собой собаку, и тот объяснил мне — уж не знаю, насколько объяснение соответствует действительности, — что в этом случае полиция их не трогает, потому что неизвестно, куда девать собаку.

По кругу уже ходила бутылка водки — как и при общении с нищими, предпочтение отдавалось именно этому напитку, — и я подумал, что объясняется это происхождением Михаила. Я тоже сделал глоток, представляя, что сказали бы мои знакомые, застав меня в таком обществе и за таким занятием.

А что? Сказали бы: «Собирает материал для новой книги».

— Я готов. Я поеду туда, где находится Эстер, однако мне нужны некоторые сведения, потому что я совсем не знаю вашу страну.

— Я поеду с вами.

— Что?

Это не входило в мои планы. Моя поездка должна была стать возвращением к тому, что я утратил в самом себе; это дело личное, интимное, и свидетели тут без надобности.

— В том случае, разумеется, если вы купите мне билет. Мне нужно побывать в Казахстане, я соскучился по родным краям.

— Но ведь вы работаете, не так ли? Каждый четверг у вас выступление в ресторане?

— Вы так упорно называете это «выступлением». А я ведь вам говорил, что речь идет скорее о встрече, о попытке воскресить утраченное искусство беседы. Но дело не в этом. Анастасия — он показал на девушку с колечком в носу — развила свое дарование. Она сумеет заменить меня.

— Ревнует, — сказала Альма, которая на сцене держала в руках инструмент, похожий на бронзовый поднос, а в конце «встречи» рассказывала истории.

— Еще бы ему не ревновать, — заметил юноша, с ног до головы одетый в кожу, покрытую металлическими заклепками, украшенную английскими булавками и лезвиями безопасной бритвы. — Михаил моложе, красивей и теснее связан с Энергией.