Тринадцатый апостол. Том I - Алексей Викторович Вязовский

Кажется, что на стенах не найдется и квадратного сантиметра, не покрытого каменной вязью. Скамьи для членов Великого Синедриона расположены ровным полукругом, как в античном театре. Но из-за того, что они находятся на возвышении, создается впечатление, что Синедрион заседает на сцене. На ум мне тут же приходит сравнение с заседанием Пленума ЦК в Кремле. А что? Хорошая аналогия…!

Места на скамьях не разделены, но я знаю, что их здесь семьдесят одно. Сейчас три из них пустуют — одно в самом центре и два по бокам от него. Надо так понимать, что первое предназначено Главе Синедриона — «наси», которого еще только предстоит избрать, а два других недавно освобождены моими личными стараниями — раньше их занимали Анна и Каиафа.

На лбу иудеев ремешком прикреплена небольшая черная коробочка. Такие же чудные «украшения» есть почти у всех присутствующих. Я уже знаю — это тфилин. В него закладываются 4 отрывка из священной книги Торы. Отрывки написаны на крошечных лоскутках шкуры животного — тоже кошерного. С этим иудейским «распятием» надо что-то делать. Но что?

Встречают меня первосвященники настороженно, словно не зная, чего им еще от меня ожидать. И в чем-то я их даже понимаю. Список моих иерусалимских «подвигов» все растет и растет. Как впрочем, и невероятные слухи вокруг моего имени. Но статус и мои полномочия первосвященникам совершенно непонятны. Вот и сейчас — вроде бы перед ними стоит рядовой римский легионер, а ведет при этом себя так, будто римский префект теперь он, а не Понтий Пилат, которого в Зале пока нет.

— Римлянин — громко «каркает» старец с худым лицом и седой бородой, до смешного похожий на Старика Хаттабыча из старого советского фильма — Зачем нас собрали здесь, и по какому праву ты присутствуешь на заседании Великого Санхедри́на?

Вот так. Никаких тебе «Примасов» и прочих уважительных обращений. Это точно один из сторонников Анны и Каиафы, который старается сразу поставить меня на место и задать «правильный» тон нашему предстоящему общению. Остальные молчат, с любопытством ожидая, что же будет дальше. Ну, раз так, значит, и я могу с ними особо не церемониться. Сесть мне никто не предлагает, придется самому позаботиться об удобстве своей пятой точки.

Жестом подзываю Горация, занявшего позицию у дверей зала, прошу его принести сюда несколько кресел. Дождавшись, пока солдаты поставят их на том же возвышении, где расположены скамьи первосвященников, я, не обращая внимания на поднявшийся ропот, усаживаюсь на то кресло, что поскромнее остальных. И снова невозмутимо обращаюсь к первосвященникам. Пока на арамейском.

— Я так понимаю, что уроков из вчерашних событий вы не извлекли и к диалогу по-прежнему не готовы. Жаль.

— Для ведения диалога нужно хотя бы представлять, с кем ты его ведешь — примиряющее говорит другой старец, настроенный не так воинственно, как «Хоттабыч» — Ученики Иешуа и римляне, уверовавшие в него, называют тебя Примасом, но нам это ни о чем не говорит. Здесь собрались самые уважаемые люди Иудеи, каждый из нас представляет древний род и может назвать своих предков до двадцатого колена. А кто твои предки, Примас? Откуда ты родом?

Только я открываю рот, чтобы объяснить «уважаемым людям» что мое происхождение значения не имеет, как двери распахиваются, и в Зал тесаных камней входит Понтий Пилат — римский префект Иудеи собственной персоной. И нет, вовсе не «шаркающей кавалерийской походкой», как у Булгакова. Зато все остальное, прямо по классику: он действительно, в белом плаще «с кровавым подбоем», накинутом поверх парадной сияющей лорики и застегнутом на правом плече золотой фибулой. Только «кровавый подбой», как оказалось, это вовсе не алая подкладка плаща — палудаментума, а всего лишь обшивка его края яркой полосой пурпурного цвета. Но выглядит плащ все равно впечатляюще. И появление префекта на заседании Синедриона получилось эффектным.

Я встаю, с достоинством прикладываю кулак к груди.

— Аве, Понтий Пилат!

— Аве, Марк Луций Юлий! — приветствует он меня.

Префект обводит высокое собрание внимательным хищным взглядом, словно хочет получше запомнить каждого из присутствующих здесь, отчего вдруг некоторые из первосвященников тут же меняются в лице. О жестоком нраве Понтия Пилата все они знают не понаслышке. И о том, что он скор на расправу — тоже.

— Вы спрашивали о родословной Примаса? Я вам отвечу. Марк — правнук божественного Августа, внук его дочери Юлии и Марка Випсания Агриппы. Помните еще такого, иудеи?

Судя по вытянувшимся лицам, помнят. И это хорошо. Я просто кожей ощущаю, как отношение ко мне в Зале начинает резко меняться. Ну, да — одно дело разговаривать с безвестным рядовым легионером, а совсем другое — с человеком, в котором течет кровь Августа и Агриппы. И до меня только сейчас доходит, что одно из крыльев дворца Ирода в Иерусалиме — Агриппейон — носит имя деда Марка. Дедуля его ведь был губернатором Сирийской провинции, и если я правильно помню — его справедливое правление снискало популярность даже среди еврейского населения, которое вечно чем-то недовольно. Читал в свое время, что Марк Агриппа был бережливым и рассудительным правителем, и даже восстановил римский контроль над Херсонесом Таврическим в Крыму. Да-а …интересное у нас кино получается. Не иначе, как снова божественный промысел вмешался.

— Но почему тогда Марк Юлий рядовой легионер? — растерянно спрашивает пожилой первосвященник.

— А это уже не ваше дело. Так решил Принцепс Тиберий, и этого объяснения вам должно быть достаточно.

Понтий Пилат садится в кресло с высокой спинкой и подлокотниками, больше похожее на трон. Поправляет плащ и снова обводит взглядом членов Синедриона.

— Продолжай, Марк.

Поскольку Пилат явно не знает арамейского, я перехожу на латынь, для образованных первосвященников это точно не проблема.

— Теперь, когда вы знаете, кто я, вам придется выслушать меня, как равного. Но говорить я с вами буду не как римлянин с иудеями, а как ваш брат по вере — хотите вы этого, или нет. Мои слова вам очень не понравятся, но кто-то должен вам их сказать, чтобы вы, наконец, прозрели. Ибо то, что вы совершили с Мессией, выше простого человеческого понимания, и оправдания этому нет. Ни по земным законам, ни тем более по божеским.

Я обвожу взглядом притихших первосвященников. Кто-то кривится, слушая меня, кто-то смущенно отводит