Медный гусь - Евгений Немец

— Да понял я, понял, — с улыбкой ответил Рожин, протискиваясь в узкий дверной проем. — Ты бы нам, милостивый хозяин, пожрать чего-нибудь сообразил.

— Нярху дам, шушак дам, — пообещал Кандас, торопливо пропихивая сотника следом за толмачом, затем от двери отошел, дождался, пока все путники в избу войдут, убежал за едой.

Убранство горницы разнообразием не отличалось. Посреди располагался закопченный комелек, при нем горка дров. Вдоль трех стен тянулись лавки, в дальнем углу стоял пасан — небольшой столик на коротких ножках. Там же висела на стене старая изношенная шуба-сах из лосиной шкуры, под ним валялись стоптанные пимы. Еще имелось вместительное деревянное корыто, такое, что в нем человек искупаться мог, рядом лежал ковш. И все.

Отец Никон, заложив руки за спину, медленно побрел вдоль стен, придирчиво изучая грубые бревна и качество конопатки щелей. Лис с Недолей принялись растапливать очаг.

— Пустовато для амбара, — заметил Мурзинцев, оглянувшись на Рожина.

Толмач усмехнулся, ответил тихо, чтоб пресвитер не услыхал.

— Это не амбар, Анисимович. Это мань-кол. Старый пройдоха наврал нам про супоросую невестку. Такие избушки остяки ставят для своих баб, чтоб они тут жили, когда у них нечистые дни или роды на носу. Ежели б девка на сносях была, то она как раз тут теперь обитала бы. Кандас нас сюда запихал, чтоб отец Никон в избе не кинулся пуб-норму ломать да идолов жечь…

— Это чего такое? — не понял Мурзинцев.

— Пуб-норма — это полка такая в красном углу, на которой болваны духов-обережников расставлены. Кандас сейчас, поди, с полки этой болванов прячет.

Мурзинцев пожал плечами.

— Да и ладно, — сказал он. — Я ему и за эту крышу благодарен.

Огонь в камельке разгорелся, потянуло теплом. Путники начали раздеваться, развешивать по стенам одежду, у очага расставлять обувку. Вернулся Кандас, неся стопкой составленный сотик с малосольной стерлядью и берестяной кузовок с лепешками.

— Это что? — спросил пресвитер, указывая на лепешки.

— Остяцкий хлеб, — ответил Рожин. — Местные корень сусака летом собирают, сушат, зимой толкут в муку и лепешки пекут. Не барская снедь, но есть можно.

Отец Никон взял одну, рассмотрел со всех сторон, понюхал. Стрельцы с нетерпением ждали его вердикта. Пресвитер вздохнул, лепешку перекрестил, коротко прочитал молитву, и путники накинулись на еду.

Пока отец Никон молился, Кандас поглядывал на него с опаской, выказывал беспокойство, словно оказался там, где быть не должен, и, как только пресвитер закончил, заторопился на выход.

— Алекша, Кандаш ходить надо. Девка тяжелая, — прошамкал он.

— Погоди, хозяин, вопрос к тебе есть, — остановил его сотник. — Не видал часом на реке дощаник с парусом?

— Аш большой, много лодок ходит, — старик закивал головой. — Вчера видал, жа вчера видал, теперь вы ходить…

— Да я тебя не про ваших рыбаков спрашиваю. Вогулы на дощанике проходили?

— Аш большой, вщем хватит. Чужые ходят, как ужнать?

— Тьфу! — сотник в сердцах сплюнул.

— Вот же лиса! — Рожин улыбнулся, глядя на старика. — Кандас, говори прямо, был Агираш?

На мгновение лицо старика застыло, но тут же снова расплылось в улыбке.

— Аш большой, лодка ближко идет, далеко идет. Вогул, оштяк, роша, как ужнать? Агираш, не Агираш — не видно кто.

— В общем так, Анисимович, — Рожин обернулся к сотнику. — Из этой ахинеи заключаю, что Агираш проходил, но тут не тормозился. Больше мы ничего не узнаем.

Сотник кивнул, но тут заговорил Семен Ремезов:

— А скажи, дедушка Кандас, не доводилось тебе манг-онты находить?

— Был манх-онт. Шераш-ех-роша пришел, ему ждал. Пыг калым шобирать.

— Был у него бивень, купцу продал, набрал добра всякого сыну на выкуп за невесту, — пояснил толмач.

— А рог один был? Или с черепом? Мне бивень не нужен, мне на череп бы глянуть.

Старик посмотрел на парня озадаченно, перевел взгляд на Рожина, спросил на родном языке:

— Хуты лупл?

— Он спрашивает, манг-онт один был или с мертвой головой, — толмач постучал по лбу пальцем.

— Один, один, — остяк снова заулыбался. — Мертвая холова нет.

— Дедушка Кандас, а видал ты тех, кто эти рога носит?

— Шам нет. Дед мой видал. Мув-хор жвать. Хде Аж няхань, там на дне мув-хор ходит, воду крутит.

— Нягань по-остяцки — странное место, — пояснил толмач. — Кандас говорит, что мамонт твой, Семен, на дне Оби живет. Когда ворочается, река водоворотами закручивается.

— Так что, правду сказывают, что на Оби места есть, где лодки пропадают? — встрепенулся Игнат Недоля.

— Слыхал я про то, — Рожин кивнул. — А что, Кандас-ики, есть на Оби гиблые места?

— Няхань да. Лагей жа жиму пошел важан шнимать, не вернулся. Ханты глядели, Аш провалилась, Лагей в мув-хор-вош упал. Больше нет ехо.

— Эта русско-остяцкая каша так переводится, — произнес Рожин. — В прошлом году какой-то Лагей поплыл важаны проверять. Попал в водоворот. Обь его на дно в жилище мамонтов утащила. В общем, утоп мужик.

— Как же эти мамонты на дне Оби живут? — спросил Недоля. — Что за чудища такие, что могут водой, как рыбы, дышать?

— Не знаю, — Рожин пожал плечами. — Выше это моего разумения. Вон Семен у нас муж ученый, пущай он голову и ломает.

Некоторое время сидели в молчании, размышляя о загадочных донных животинах, затем толмач встряхнулся, оглянулся на старика Кандаса, попросил его собрать харчей в дорогу. Кандас обещал дать рыбу, божился, что ни мяса, ни дичи нет, и толмач ему верил. Перелетная птица только начала возвращаться, лоси и косули после зимнего голода бока не нагуляли, да и пугливы были, так что с луком и стрелами не подступиться, а ружья у остяков — редкость. Запасы ягод и кедрового ореха к весне иссякали. Курей было не много, их берегли, резали только старых, тех, что уже не неслись. А петухов держали для особых случаев — на праздники жертвовали богам, и в этом качестве петухи ценились почти так же, как лошади. Так что надеяться, что хозяева гостей куриным супом потчевать будут, не приходилось. В конце весны и в начале лета местные и сами не часто мясо ели. Их Обь кормила, снаряжала и одевала. Из рыбьей шкуры они навострились кроить одежду, из рыбьих костей мастерили крючки для самоловов, а то и наконечники для стрел. Из жирной рыбы вытапливали ворвань, которую пускали и в пищу, и заправляли лампадки для освещения, и врачевали ею ожоги да обморожения. А иногда Обь выносила на берег манг-онты, бивни мамонтов, что являлось для местных настоящим подарком богов, потому что за них купцы давали железную утварь: ножи, топоры, казаны, а то и серебряную посуду.