Медный гусь - Евгений Немец

— Кровушку бесовскую испужался пролить?! — взъярился на сотника отец Никон.

— Там два десятка луков, они нас вмиг перестреляют, — вставил Рожин, пристально следя за остяками на берегу. — Они белку из лука за двадцать сажень бьют.

— Ты, Рожин, уж определись, за кого будешь! — заорал на толмача пресвитер. — Что-то зачастил ты с заступничеством! Ну-ка дай сюда!..

И прежде чем сотник успел что-то предпринять, пресвитер вырвал из рук опешившего стрельца Пономарева фузею, вскинул ствол и выстрелил не целясь. Пуля никого не задела, но отец Никон и не смотрел в сторону берега. Бросив Прохору ружье, он полез на корму.

— Демьян! — крикнул он казаку. — Поворачивай пушку! Проучим чертей!

В следующее мгновение Белые сестры подняли железные копья и ударили древками о землю, и земля загудела, заныла, как от боли. В небе беркут, видно заметив добычу, копьем метнулся вниз, а воздух запел десятком стрел. Пресвитер, ни на что не обращая внимания, уже взобрался на мостик румпеля. Демьян Перегода вскочил следом, схватил пресвитера за рясу, чтобы стащить вниз и укрыть от стрел, но вдруг дернулся и замер.

— Пали! — заорал сотник, ружья стрельцов тут же отозвались выстрелами.

Одни остяк рухнул как подкошенный, второй дико заорал, упал на бок и принялся сучить ногами — пуля угодила ему в живот.

— Чего вцепился, Демьян? — бушевал отец Никон. — Заряжай фузею!

— Прости, владыка, нечем… — тихо отозвался казак, а потом из уголка его губ выскочила и побежала по подбородку струйка крови.

— Ты чего это? — ошарашенно произнес пресвитер, еще не веря увиденному.

Шарахнул штуцер Рожина, цепь проредела еще на одного остяка. Мурзинцев перезарядил ружье и вскинул ствол, ловя в прицел одну из старух. Белые сестры стояли как вкопанные, с начала пальбы ни разу не шелохнулись. Новая волна остяцких стрел посыпалась на струг, они впивались в борта, в планширь, в мачту, дырявили парус — лучники вели огонь, не обращая внимания на вопли раненых товарищей. Мурзинцев пригнулся, вслушиваясь в свист летящих стрел, и, как только стихло, вскинул над планширем фузею, прицелился и выстрелил. Пуля должна была опрокинуть старуху, как пустое ведро, но Белые сестры продолжали стоять. Сотник мог поклясться, что попал, но старуха даже не шевельнулась. Мгновение Мурзинцев смотрел поверх дымящегося ствола в слепые глаза старухи, с ужасом понимая, что только что пытался убить ведьму.

— Рожин! — крикнул сотник, упав на дно струга, чтобы перезарядить фузею.

— Я видел, — отозвался толмач. — Сестры заговоренные!

— По старухам не палить! — распорядился Мурзинцев. — Бейте лучников!

Демьян Перегода и отец Никон все еще стояли, вцепившись друг другу в руки. В спине казака торчало пять стрел, ртом у него шла розовая пена, а взгляд поблек, но пока что не терял осмысленность.

— Отпусти… грехи… владыка… — выдохнул Перегода, а потом его голова запрокинулась, шапка спала, и он мешком обвис на руках пресвитера.

— Роша куль! — донесся вопль с берега, и остяки разом опустили луки.

Сотник выглянул в один глаз. Остяцкие воины пятились, отходили от берега, что-то кричали друг другу, указывая на мертвого казака. Белые сестры по-прежнему не шевелились, но теперь и они обратили лица на корму струга, где убитый казак висел на руках отца Никона.

— На весла! Отходим! — гаркнул сотник, и стрельцы кинулись на банки, на весла налегли, так что струг от берега отвернул резво и побежал, как испуганный пес.

Мурзинцев и Рожин перешли на корму, отодрали от одеревеневшего пресвитера мертвого казака, вырвали из его спины стрелы, аккуратно положили тело на палубу, закрыли глаза.

— Ну что, владыка, наигрался в ратника? — не скрывая злобу, спросил Мурзинцев.

— Демьян насильническую смерть принял, собой меня от стрел иноверческих закрыл! Ему место в раю уготовано! — очнулся пресвитер. — Ибо знал он и веровал, что дела мои Господу угодны! Понеже Крест Животворящий мы до конца донести обязаны!..

— Ежели будет кому этот крест донести! — перебил его Мурзинцев.

— Ты говори, говори, да не заговаривайся! — распалялся отец Никон.

— Мы и так уже всю Югру опричь себя ополчили! — уже орал сотник. — Вогулы Брюкву порешили, остяки — Перегоду! Дай Бог, Хочубей оклемается, а вот стрельцов моих: Митю Петрушина, Андрея Подгорного да Ивана Никитина — с того света не вернешь! Где я тут заговорился?! А нам еще полторы сотни верст отмахать надобно, а потом и назад воротиться! И в каждой деревушке нас не хлебом-солью встречать будут, а пиками в грудь да ножами в спину! Это ты, владыка, все ты! Поход за шайтаном превратил в войну супротив иноверцев!

— Ты на кого орать вздумал!.. — пресвитер аж задохнулся от возмущения.

— Все, баста! Можешь митрополиту Филофею про меня плести, что заблагорассудится! Местных мы постреляли, своих потеряли — мне и без митрополита острог светит! Так что отныне командовать тут буду я, только я! А станешь противиться, посажу в шлюпку и отправлю на все четыре стороны!

Сотник рубанул воздух рукой, как саблей, порывисто повернулся и полез на нос. Отец Никон смотрел ему в спину угрюмо, сопел, но молчал.

— Рожин! — крикнул Мурзинцев. — Стань на румпель! Будем место на ночлег искать.

Семен Ремезов приблизился к отцу Никону, сказал тихо:

— Владыка, отпеть бы Демьяна Ермолаевича…

— Да, сын мой, — устало отозвался пресвитер и опустился подле мертвого казака на колени.

— А ведь Демьян не только владыку спас, — тихо произнес Игнат Недоля. — За всех нас смерть принял. Из-за его лысины остяки отступили, за куля его приняли. А он же чистейшей православной души человек был.

— Это да, — согласился с товарищем Васька Лис и тяжело вздохнул.

А Семен Ремезов открыл свою книгу и написал:

«Вот и Демьяна Ермолаевича Перегоды не стало, казака бравого и друга верного. Смерть мученическую он принял, крест спасая. И скоро затоскуем мы по его метким как пуля и острым как сабля присказкам-поговоркам и пожалеем, что нет его рядом. Дай, Господи, нам сил и воли, сколько у Демьяна было, чтобы сие испытание до конца выдержать».

Солнце уже утонуло, растаяло в Оби, как кругляк масла на сковороде. Сияние спало, и узкая полоска горизонта выкрасилась в пурпур. Дальше небо оставалось белесым, но облака рядились в багряный, вырисовывая черными тенями узоры замысловатого рельефа. И казалось, что твердь земная отражается в небе и меж горних равнин и холмов величаво распласталась Небесная Обь — такая же вечная, невозмутимая и безразличная к людской суете. Река, которая себе на уме.