Человек-недоразумение - Олег Лукошин

— Симпатичный какой парень, — озорно посмотрел он на меня и произвёл хитрющую улыбку, совершенно определённо говорящую всем, что это он забавно так шутит на скользкую тему, сознательно создавая зыбкую двойственность, как бы подставляясь некоторым образом на досужие пересуды неумных сплетников, но в то же время нисколько не опасаясь каких-то там слухов, потому что он сильнее и выше людской молвы. — В человеке всё должно быть прекрасно, — продолжил он, уже на более серьёзной ноте, — и душа, и внешность. Люди будущей России должны быть хороши собой.

— Точно, точно, — затрясли головами соратники, прямо скажем, люди не шибко красивые — это не в качестве издёвки, а скорее сожаления. — Верные слова.

— Владимир, значит, — продолжал разглядывать меня Круглов, глазки его сузились, посерьёзнели, я видел, что он переходит в другой образ — вдумчивого и проницательного атамана. — Хорошее имя, русское. Князь Владимир Русь крестил.

— И фамилия тоже русская, — решил я поддержать босса, задумав в свою очередь изобразить наивного простачка — и вроде бы успешно. — Ложкин. От слова «ложка».

Не от него, нет, ну да ладно, образ обязывал.

— О-о! — крякнул с удовольствием фашистский главарь. — Вовка Ложкин, русский человек! Ну всё, парень, теперь мы с тобой горы свернём.

Братва заулыбалась. Я же просто залился аки ручеёк звонким переливчатым смехом. Не ожидал от себя такого яркого вхождения в образ.

— Молодец, Володя! — похлопал меня Круглов по плечу. — Правильный выбор сделал. Сразу видно, честный ты человек, неравнодушный. Но скажи мне, будь другом, что тебя подтолкнуло к этому шагу, обстоятельства какие-то или размышления? Что для тебя значит русский фашизм?

Два последних предложения были произнесены с особой интонацией, что явно свидетельствовало о том, что первый тур испытаний начался.

— Фашизм для меня, — ни секунды не раздумывая, ответил я, — это естественное человеческое стремление к гармонии. Ничего мне не нужно в жизни, кроме гармонии. С природой, с окружающими людьми. Только к ней стремлюсь. Русский фашизм — это гармония в общности русских людей, в нашей Родине. Мы должны её достичь рано или поздно.

Я не врал. Я и сейчас то же самое произнесу — конечно, не о фашизме, а о гармонии как о конечной цели своего жизненного пути. Эта мысль до того момента не оформилась во мне со всей очевидной ясностью, но вдруг, на прямо поставленный вопрос, вот так, естественным образом проклюнулась. Действительно, рассуждал я каким-то вторым-третьим отделением своего сознания, что же мне ещё в жизни надо, как не гармонии? Ведь просто всё, до ужаса просто: все метания мои, вся неустроенность, вся глубочайшая неудовлетворённость собой и окружающим миром — они как раз отражения этого стремления, проблески того единственного пути к простому и понятному человеческому счастью, которое в этой жизни ищет каждый, и умный, и дурак. Гармонии я хочу, чувства умиротворения, цельности, чтобы на себя можно было в зеркало смотреть без сожаления и на улицу из окна выглянуть без желания уничтожить всё, что там увижу. Ведь возможно это всё, возможно! Почему нет, почему?! Всё реально, всё воплотимо, просто идти надо, не останавливаясь, не отступая, к своей цели, менять окружающее, быть может, и самому в чём-то измениться (это была новинка в моём мыслительном ряду, раньше я не допускал такой возможности), и тогда заветные двери откроются, тогда придёт успокоение. Ведь может оно прийти, может, чёрт меня дери!

— Оно как сказано! — удивлённо воскликнул Круглов. — Просто и понятно. Давно никто так хорошо на этот вопрос не отвечал. Да и отвечал ли кто-то? Даже я сам не сразу к этой очевидной мысли пришёл.

Он удовлетворённо потирал друг о дружку руки.

— Ну, а как ты к Гитлеру относишься, мил человек? — снова задал Андрей Александрович вопрос. — Говори честно, честность в нашем деле самое главное.

Круглов, как я понимал, был человеком иного полёта, чем редактор «Воли» Евграфов, более высокого и пространного, а потому отвечать ему требовалось нестандартно. «Трепетно», может быть, и сошло, но явно бы в полной мере его не удовлетворило. Здесь требовался элегантный раздрай, этакое лёгкое вольнодумство, что характеризовало бы меня как человека убеждённого, но не тупого. Тупых на самом деле властители дум или те, кто на эту роль претендует, не любят. Им интереснее люди сомневающиеся, умеющие чуть-чуть (лишь чуть-чуть, чтобы не создавать угроз) идти наперекор, чтобы властитель мог раз за разом проявлять свой талант вождя, мыслителя, трибуна и в очередной раз добиваться над таким сомневающимся и несозревшим индивидуумом победы, снова и снова силой убеждения и суровой аргументацией перетягивая его на свою сторону.

И потому я решил ответить именно так, как советовал Круглов, то есть честно. Честность порой — это самое неожиданное и в то же время точное, что от тебя требуется.

— С уважением, но без восхищения.

Партийцы вроде как зароптали, удивлённые, но атаман осадил их движением руки. Ответ мой ему явно понравился.

— Почему это? — попытавшись изобразить наивное удивление, что получилось у него не очень, спросил он.

— Потому что, в конце концов, он проиграл, — выдал я. — Я не люблю неудачников, не могу восхищаться пораженцами. В жизни надо одерживать победы. Гитлер обязан был побеждать, тогда заслужил бы моё полное восхищение. Но раз он проиграл, значит, было в нём что-то несовершенное, что не позволило ему воцариться над миром. В природе всё едино и взаимосвязано. Она не приняла его власть над людьми, потому что в нём присутствовал какой-то изъян. Сейчас нам, скорее всего, не понять, что это был за изъян, но он обязательно бы проявился, и всё закончилось бы так же, как закончилось. Управлять миром должен кто-то другой, кто использует идеи Гитлера как базу и создаст на них твёрдую и жизнеспособную платформу для развития и постоянных побед.

Молча и несколько удивлённо Круглов отвернулся от меня и осмотрел, слегка покачивая головой, всех присутствующих.

— Кто-нибудь записал, что сказал сейчас этот парень? — артистично разведя руки в стороны, спросил он. — Потому что эти слова непременно надо использовать в одной из наших статей. А быть может, и в программных документах партии! — поднял он над головой правую руку с вытянутым указательным пальцем. — А впрочем, Вовка и сам напишет, он же журналист! — закончил он фразу шутливо.

Фашисты засмеялись и дружно зааплодировали в ладоши.

— Слушайте и запоминайте, — говорил сквозь аплодисменты Круглов. — Нам нужны люди с гибким мышлением, а не остолопы, которые ставят портрет Гитлера на киоты вместо икон. Гитлер — это отправная точка, но мы должны двигаться дальше, быть гибче и хитрее. Молодец, Вовка! — пожал он мне руку, и я понял, что теоретическая часть экзамена завершена.

Затем я прошёл испытание огнём. Оно оказалось совершенно ерундовым. Меня попросили обнажить торс, потом один из партийцев зажёг факел и какое-то время водил им по моей спине и груди. Больно не было, хотя потом я заметил, что в некоторых местах небольшие ожоги на коже всё же остались, а на груди напрочь выгорела едва начавшая оформляться волосяная растительность. Волосы вскоре отросли по новой, гораздо гуще, ожоги тоже улетучились, так что испытание огнём получилось скорее забавным, чем неприятным происшествием.

Тест на вступление в партию был сдан: мне дали выпить чарку самогона, тут же, на месте, выписали партийный билет — за номером шестьсот шестьдесят шесть — я не шучу, но никаких глупых и далеко идущих в мистической безграмотности выводов по этому поводу не делаю — а потом все присутствующие члены НСПР один за другим поздравляли меня — кто пожатием руки, кто дружескими объятиями.

Вечер закончился футбольным матчем и шашлыками с выпивкой. Во время матча я забил два гола, а наша команда победила. В довершение всего явные и недвусмысленные знаки внимания мне принялась оказывать одна из тусовавшихся здесь девушек, она называла себя Матильдой, видимо, это была партийная кличка. Поначалу я держался с ней холодно, но вскоре мне намекнули, что она ластится ко мне не просто так, что это часть церемонии и что если я захочу заняться с ней любовью, то она не откажет и даже будет рада. Я захотел, потому что тоже человек и из мяса слеплен (досадно, однако), мы отошли в лесок и на байковом одеяле, который Матильда предусмотрительно захватила с собой, совершили быстротечный, но в целом душевный и даже местами страстный акт. Не помешали нам ни холодная земля, ни падающие с деревьев листья, так и сыпавшиеся мне на спину.

— Теперь я твоя боевая подруга, — сообщила мне девушка на обратном пути в лагерь, где нас встретили понимающими и одобряющими взглядами. — Можешь всегда обращаться ко мне, когда захочешь. Запиши телефон.

— Я запомню, — ответил я и запомнил.