Человек-недоразумение - Олег Лукошин

Мужичок, как я понял, был самым что ни на есть журналистом, и вполне возможно, что именно из «Правды». Сигарет у меня не оказалось, я никогда не был склонен к этой глупой и затратной привычке, мужичок эмоционально и этак артистично выразил недовольство сим фактом и посетовал на то, что начинаются тяжёлые времена и сигарет вроде как может вообще не быть. То есть они как бы будут, но проклятые капиталисты, которые начнут завозить их с Запада, потому что собственные табачные заводы после победы демократов непременно закроются, заломят за них дикие, унижающие достоинство русских людей цены и что придётся выбирать между курением и обыкновенным питанием, потому что питание станет тоже недешёвым. Если учесть, что рубль и так в девяносто первом был говно говном, то прогноз потрёпанного жизнью журналиста выглядел более чем убедительно.

Я проникся к этому человеку короткой симпатией (чрезвычайно короткой, людям я не верю и боюсь их, так что чем короче к ним симпатия, тем спокойнее и счастливее будет твоя жизнь), по мимолётному наитию брякнул, что пытаюсь пристроить в какую-нибудь газету статью о путче, но, видимо, по той простой и очевидной причине, что моя трактовка этих событий расходится с той, что предлагают сейчас народу победившие демократы, статью не печатают, знаться со мной не хотят и вообще никакой демократии при таком отношении к простым людям в этой долбаной стране в принципе невозможно.

Дяденька мне посочувствовал.

— Не, в центральные газеты даже не пытайся! — махнул он рукой. — У них коллективное сознание, они моментально определяют чужака. Если ты не продемонстрируешь им, что готов пожизненно лизать им задницы, они никогда не примут тебя в свою компанию. Но ты, судя по всему, на такое не пойдёшь, — окинул он меня беглым взглядом с головы до ног.

Да, на такое я не пойду, понимал я.

— Ладно, — решился я. — Надо завязывать с этой дурью. Выброшу-ка я сейчас эту идиотскую статью и свалю из Москвы. Здесь плохо дышится. Должно быть, воздух отравленный.

— Не торопись, — осадил меня новый знакомый, имя которого я так и не узнал. — Езжай лучше в Реутово. Это город в Московской области, на электричке можно добраться. Есть там одна честная газета, называется «Воля». Предложи туда — чем чёрт не шутит, вдруг возьмут. Я с ними давно не контактировал, может, и закрылись уже, хотя с другой стороны — с чего им закрываться? Их направленность сейчас весьма востребована. Глядишь, и на работу возьмут.

Случайный знакомый оказался самым настоящим ангелом. Статью мою не только согласились напечатать (видимо, национал-социалистам пришлось по духу, как я обсирал демократов и гэкачепистов), но и предложили поработать в редакции корреспондентом. После того, разумеется, как об этом заикнулся я сам, а иначе кому до меня какое дело.

Сразу же после принятия решения о моем трудоустройстве Пётр Евгеньевич (фамилия его была Евграфов) сводил меня к каким-то жизнерадостным молодым людям (было их человек шесть), которые с шутками и прибаутками пили пиво во дворе одного из четырёхэтажных серых домов, в красках описал им мои таланты и пользу, которую я окажу общему делу, в общем, почти поручился за меня, что было, надо сказать, достаточно удивительно, особенно мне, кто подобные поручительства за незнакомого человека вряд ли когда станет делать. Людям этим я, судя по всему, понравился, потому что тут же один из них отвёз меня на «Жигулёнке» на окраину города и определил на квартиру к глухой и страшной старухе по имени Прасковья Анатольевна. Та вроде бы и не поняла вовсе, что я буду отныне у неё жить, но недовольства не выказала. Видимо, ей было уже всё равно. Платы за квартиру не предполагалось. Впрочем, и кормиться я должен был сам, а не на хозяйских харчах.

— Располагайся, дружище! — хлопнул меня по плечу парень, назвавшийся Кирюхой. — И будем вместе служить Родине, — добавил он многозначительно, прежде чем укатить на своих «Жигулях» восвояси.

Я был рад, что теперь у меня есть крыша над головой. Блуждания по улицам успели изрядно мне надоесть. Будущая моя жизнь представлялась мне в самых радужных цветах. Увлекательная творческая работа, служение некой будоражащей ум и воображение цели, опасной, а оттого захватывающей, простая неприхотливая жизнь в небольшом русском городке. А когда хозяйка прошамкала мне что-то насчёт дров и я понял, что она просит меня нарубить их, то сердце моё и вовсе возрадовалось возможности заняться физической, цельной такой, истинно народной, с ног до головы облагораживающей работёнкой. Я с радостью схватил топор и пошёл во двор подвергать экзекуции ветхие, напрочь прогнившие чурачки, которые разваливались сами по себе, без всякого усилия. То ли они ждали своего часа несколько лет, то ли старуху-хозяйку просто-напросто обманывали, продавая ей гнилые дрова. Меня это не волновало. Я живо нарубил целый кубометр, затащил эту кучу, за которой плыло облачко трухи, в избу и с энтузиазмом принялся забрасывать дровишки в печь.

Забегая вперёд, скажу, что в общем и целом реутовский период моей жизни получился именно таким, как я и предполагал. Интересным.

Работать корреспондентом оказалось несложно. Во-первых, газета выходила раз в неделю (а зачастую и реже), насчитывала восемь полос и в основном размещала перепечатки из других изданий либо из разнообразных трудов теоретиков национал-социализма. Собственные материалы сотрудники редакции писали редко. А если и писали, то были это не столько описания происходящих в стране (а в первую очередь в Москве) событий, сколько едкий и циничный комментарий на них. Это вам не в районной газете где-нибудь в Кировской области пахать, где корреспондентов каждый божий день засылают на какие-то заседания местной власти, на предприятия и в деревни, к начальникам разнообразных учреждений и ко всяким прочим ветеранам войны, спортсменам и просто «интересным людям». Причём про всё без исключения надо писать «правильно», чаще всего восторженно, иногда со сволочным лукавством, но неизменно так, чтобы не дай бог кого-либо не обидеть. В «Воле» корреспонденты на место событий выбирались редко, и были эти события, как правило, акциями местного отделения Национал-социалистической партии России, органом которой газета являлась. Про них, как и про депутатские сходки в Кировской области, следовало писать восторженно. Об остальном же, что делается в стране, мы узнавали из телевизионных репортажей и центральных газет. Главное в статье, которую ты писал, было выразить истинное, фашистское, отношение, свой точный и неистовый взгляд на подлость одних, скотство других и продажность третьих.

Без лишней скромности скажу, что учиться журналистике мне практически не пришлось. Да что практически, вообще не пришлось. Я сразу же стал писать качественные, до последней запятой фашистские, неимоверно пламенные и будоражащие душу статьи, чем с первых же дней вызвал уважение в среде соратников.

— Сильно! — говорили мне молодые и не очень члены партии, заглядывавшие в наш редакционный подвал, о моих статьях. — Специально зашёл пожать руку. Наконец-то у нас появился свой яркий и беспощадный публицист. Ты далеко пойдёшь.

Кстати, о людях. Работать в национал-социалистической газете и не состоять в аналогичной партии, как вы сами понимаете, было бы некрасиво. Поэтому в первые же дни меня приняли в ряды НСПР. Кроме нескольких вопросов об истории движения мне предстояло пройти военно-полевые сборы и ещё один серьёзный тест — испытание огнём.

Помню, где-то на вторую, а может, третью неделю работы главред Пётр Евгеньевич предупредил меня, что испытание произойдёт сегодня. Вскоре за нами приехали две легковушки, и вся редакция отбыла за город, где на опушке леса партийные бойцы разбили небольшой лагерь. Уже стояла осень, дул сильный и холодный ветер, моросил дождь — но настроение у всех было отменно приподнятым. Всего реутовское отделение НСПР насчитывало человек сорок, пять-шесть из них были девушками. Основной костяк составляли студенты и молодые рабочие. Значились камрады и постарше. Руководителем отделения являлся бывший рабочий автозавода имени Лихачёва (а в Москве работали многие местные), уволившийся оттуда после производственной травмы, вследствие которой он приобрёл инвалидность и ярко выраженную хромоту, Андрей Александрович Круглов. Действительно кругленький такой, озорной и подвижный дядька с редкими усиками, любивший пошутить и порассуждать о неправильном развитии мировой истории. Именно здесь, на поляне, мы с ним и познакомились. Саныч, как звали его партийцы, произвёл на меня приятное впечатление. По крайней мере, я понял, что бояться его не следует, что жизни он моей не руководитель и что в случае чего от него с лёгкостью можно будет избавиться.

— Симпатичный какой парень, — озорно посмотрел он на меня и произвёл хитрющую улыбку, совершенно определённо говорящую всем, что это он забавно так шутит на скользкую тему, сознательно создавая зыбкую двойственность, как бы подставляясь некоторым образом на досужие пересуды неумных сплетников, но в то же время нисколько не опасаясь каких-то там слухов, потому что он сильнее и выше людской молвы. — В человеке всё должно быть прекрасно, — продолжил он, уже на более серьёзной ноте, — и душа, и внешность. Люди будущей России должны быть хороши собой.