Долгое дело - Станислав Родионов

Дребезжащий звонок - и он состарился - оторвал ее от грустных возвратов в былое. Она прошла в заставленную переднюю и открыла дверь.

Осанистая женщина в сияющем брючном костюме молча перешагнула порог и строговато спросила низким голосом:

- Антонина Максимовна?

- Да.

- Здравствуйте. Ангелина Семеновна Кологородская, заведующая сектором музея.

- Ваш товарищ был позавчера...

- Я приехала из центрального музея.

- Вот как... Тоже за письмом?

- Да, тоже, - мягче сказала дама, не теряя начальственного тона.

- Нет-нет, я не продам.

- А я и не куплю. Я хочу, чтобы вы его музею подарили.

- Господь с вами...

- Где бы нам поговорить?

Дама улыбнулась вдруг такой целомудренной улыбкой, что хозяйка, опаленная, какими-то мягкими лучами, тоже улыбнулась и повела ее в комнату. Гостья села на диван, с любопытством обегая взглядом люстру-бутон, тонконогую этажерку, инкрустированный буфет, грибовидный торшер, полутораметровую вазу...

- Вещи моей бабушки, - отозвалась Антонина Максимовна.

- Письмо тоже ее?

- Да, кто-то из нашего рода был знаком с самим Поэтом.

- Письмо деловое?

- Что вы, он не писал деловых писем. Оно к женщине.

- Вы правильно сделали, что не продали его местному музею.

- Почему же?

- Антонина Максимовна, можно быть с вами откровенной?

- Да-да, конечно.

Кологородская поставила рядом с собой крупный, прямо-таки мужской портфель, задумчиво побарабанила по нему пальцами и заговорила, подбирая слова:

- Представьте это письмо в музее. Лежит под стеклом и лежит. А если вы его подарите, то рядом с письмом будет табличка, кто подарил и когда.

- Нет-нет...

- Вы должны это сделать и ради Поэта.

- Да ведь теперь нет истинных ценителей поэзии.

Гостья опять улыбнулась своей девичьей улыбкой, как провинившаяся дочка. Она расстегнула верхнюю пуговицу жакета, и эта простота понравилась Антонине Максимовне.

- Теперь нет и настоящих поэтов, - сказала работница музея, приглушая голос.

- О, я тоже так считаю, да вслух уж не говорю.

- В журнале прочла такие строки: "Она его за муки полюбила, а он ее и сам не знал за что..."

- Неужели? - удивилась старушка, загораясь слабеньким отсветным румянцем.

- Антонина Максимовна, у поэта должна быть женская душа. А теперешние поэты все по командировкам ездят.

Кологородская в сердцах расстегнула еще одну пуговицу.

- Вы правы. Ездят и ненатурально восторгаются. Растущий хлеб, завод, какая-нибудь труба их беспредельно удивляют, как будто они с луны свалились.

- Антонина Максимовна, а где у них натуральные чувства?

- Да, теперь сочиненные. Раньше страдали.

- Поэзию, Антонина Максимовна, постигает участь флоры - она исчезает.

Хозяйка поднялась вдруг с неожиданной и легкой силой.

- Я вам покажу письмо...

Лист плотной, потемневшей бумаги лежал в рамке под стеклом. По нему свободно бежали тонкие и высокие буквы, чуть надломленные посредине, словно у каждой была талия. Чернила уже поблекли и не имели определенного цвета...

От волнения Кологородская расстегнула очередную пуговицу.

- Почерк непонятный.

- А знаете, чем писано? Гусиным пером.

- Вы прочли?

- Да я знаю его наизусть.

- О любви?

- Он пишет женщине, в которую влюбился на балу. Она неосторожно приподняла платье. Поэт увидел ее ножку и чуть не потерял сознание.

- Какая сексуальность!

- Как вы сказали?

- Сейчас бы его не поняли.

- Раньше знали, что такое чувства.

- Антонина Максимовна, вас... любили так?

- О, это особый разговор...

Кологородская нервно теребила жакет, бегая пальцами по ткани, похожей на затуманенный полиэтилен. Они коснулись последней пуговицы, которая с готовностью расстегнулась, открыв грудь. В глубокой ложбине таинственно блеснул золотой крестик на серебряной цепочке.

- Вы... по моде или верующая? - тихо спросила хозяйка.

- О, извините, - засуетилась Кологородская, запахивая жакет. - Об этом никто не знает.

- Меня не бойтесь, я сама хожу в церковь.

- Вот бы встретить такого человека, - вполголоса сказала гостья, очарованно разглядывая скоропись Поэта.

- Я забыла ваше имя...

- Ангелина Семеновна Кологородская.

Старушка взяла письмо, опять поднялась и, начав бледнеть прозрачной бледностью, заговорила торжественно и громко, видимо, из всех собранных сил:

- Вы правы. Какой смысл отдать его после смерти? За других я уже не порадуюсь. А продавать за деньги грех...

Она закашлялась тихим, каким-то овечьим кашлем. Но отдышалась.

- Ангелина Семеновна, я передаю это письмо Поэта в дар государству.

Кологородская шумно и радостно встала, приняла письмо, пожала дарительнице руку и поцеловала ее в щеку.

- Другой бы женщине не отдала, - призналась Антонина Максимовна и заплакала.

И пока Кологородская составляла акт на большом официальном бланке с гербом, старушка глядела на письмо и тихо плакала, как над умершим человеком. Она безразлично подписала бумагу, вытерла опавшие от времени щеки и бессмысленно попросила:

- Не потеряйте, ему цены нет.

- А сколько приблизительно?

- Я имела в виду историческую ценность.

- Антонина Максимовна, можно зайти завтра?

- Приходите, приходите. Чайку попьем.

- Расскажу, в какой газете будет информация о вашем поступке и где письмо будет выставлено. А вы расскажете про свою поэтическую любовь...

Старушка бессильно махнула желтой рукой. Кологородская опять чмокнула ее в остуженную слезами щеку и пошла к лифту.

Антонина Максимовна закрыла дверь. На трюмо лежала блеклая шляпа с обескровленными вишенками. Шляпа была моложе письма лет на сто, но ей казалось, что они ровесники и она ее носила, когда Поэт написал женщине это письмо. Но теперь письма нет. Для чего же хранить шляпу?

Она прошла в комнату, уж и не очень касаясь пола, - как по воздуху. На столе лежал дарственный акт. Антонина Максимовна взяла этот лист, который был теперь вместо письма.

Под гербом краснело огромное слово "Грамота". А дальше сообщалось, что за примерное поведение и отличную успеваемость этой грамотой награждается ученик сто первой школы Вася Семикозов.

И з  д н е в н и к а  с л е д о в а т е л я. Я шел по улице, и вечернее солнце, ударившее в спину, положило мою тень на асфальт. Странно. Черная, плотная и четкая тень... Значит, мое тело загораживает свет? Значит, оно есть, мое тело? Значит, я живу?

Д о б р о в о л ь н а я  и с п о в е д ь. Что я хотела делать в жизни? Как говорят школьники: кем быть? Вы сейчас улыбнетесь, но исповедь есть исповедь. Я хотела стать богом. Нет-нет, не женщиной-богиней, этакой красоткой для всеобщего обозрения, а богом - всесильным, мудрым и незаменимым. Думаете, это невозможно? Быть умнее всех. Понимать то, чего другие не понимают. Предвидеть, чего и футурологам невдомек. Помнить то, что все давно позабыли. Делать, что у других не получается. Думаете, невозможно? Стать таким человеком, к которому приходили бы люди, напрасно обойдя все инстанции. Стать такой, чтобы твой адрес узнавали в других городах. Председатель исполкома в просьбе отказал, а Калязина ее удовлетворила - вот каким человеком стать. Думаете, невозможно? Так вот, я им стала.

В институтскую столовую Лида теперь не ходила.

Сторонясь людей, она выскользнула на улицу и неуверенно зашла в кафе. Взяла, что попалось на глаза. Котлету и стакан желтого сока. Котлета из мяса... Разве? Но ведь это не мясо - это труп животного. Сок... Это не сок это кровь растений.

Она бросила вилку и побрела в сквер. Ее остановил городской стожок, накошенный в газоне и придавленный бревном. Боже... Это не бревно - это туловище дерева. На нем не смола - на нем слезы сосны. И это не стожок - это тельца цветов...

- Не стог, а кочка.

Лида отпрянула от знакомого голоса, которого быть здесь не должно.

- Вадим? Что вы тут делаете?

- Тсс! Я слежу вон за тем человеком...

Петельников скосил глаза на далекую скамейку, где благообразный пенсионер мирно кормил голубей.

- Что же он сделал? - удивилась Лида.

- Отравил свою жену.

- Да? За что?

- За измену.

Она шагнула назад, отстраняясь от инспектора и раздраженно краснея.

- Следите за мной, да?

- Слежу, - подтвердил инспектор, обдавая ее радостной улыбкой.

- На каком основании? - вспыхнула она.

- Такая у меня работа.

- Ваша работа следить за убийцами!

- А вы разве никого не убиваете? - вполголоса спросил Петельников, сминая улыбку твердеющими губами.

Лида вскинула голову. Светлые волосы неожиданно блеснули рыжим и упорным огнем. В серых глазах пробежала диковатая зелень. Но все пропало под набежавшим страхом, когда другие ее мысли заслонила последняя: неужели она убивает?

- Он вас послал?

- Вы не знаете своего мужа, - усмехнулся инспектор.

- Нет, знаю, - звонко и глупо возразила она.