Долгое дело - Станислав Родионов

- Забыться пробовали?

- Чем?

- Вином, как делают мужчины.

- Не пью.

- А с другой женщиной?

- Не могу.

- Работой.

- Вот работаю.

- Приятели?

- Бесполезно.

- Тогда поплачьте. Умеете?

- Умел.

- Поплачьте-поплачьте, слезы душу омоют, и ей станет свободнее.

Он знал, что будет легче. Как в детстве. Но ему даже не плакалось.

И промелькнуло, исчезая в кривизне пространства...

...Люди мало плачут. Слезы рождают в сердце доброту. Не бойтесь плакать...

- Знаете, я вам признаюсь. Лет пять назад тоже изменила мужу. Ну и что? Покаялась - он простил. Теперь живем душа в душу.

- Придумали?

- Ну уж и придумала...

Его жалели. Кто это сказал, что жалость унижает? Как же она может унизить... Ему не стало легче, но при этой женщине слегка ограничилась бесконечность пространства, в котором он затерялся.

- А вам не показалось? - спросила Козлова.

- Это же... не шуба.

Она махнула рукой и заторопилась словами:

- Извините меня за ложь. Все расскажу. Подменила она мою шубу...

Рябинин слушал признание, не испытывая ни удовлетворения, ни радости. Вот только порадует Вадима Петельникова.

- Эту женщину опознаете?

- Еще бы.

- Напишите, пожалуйста, ваши показания, - попросил он и протянул бланк протокола.

Рябинин мысленно поблагодарил закон, который разрешал свидетелю записать свои показания собственноручно. А он без мыслей, без желаний и без сил будет смотреть туда, в пространство, которое ему виделось за спиной, за дверью, за городом, за краем земли...

И з  д н е в н и к а  с л е д о в а т е л я. Я не всегда знаю, что нужно делать, когда плохо близкому человеку, другу, сослуживцу, соседу... Но я всегда знаю: надо что-то делать. И вот только совсем не знаю, что нужно делать, когда плохо мне самому.

Д о б р о в о л ь н а я  и с п о в е д ь. Если тебя готовили к жизни, скажем, министра без портфеля, а ты стал врачом-эпидемиологом на зарплате, то что? Я скажу что. А вы подумайте.

Жизнь тогда удается, когда есть совпадение того, к чему готовили и кем ты стал. Если хотел заколачивать деньгу на станке, а привалило директорское кресло, то в этом кресле все равно будешь работягой. По духу, по образу жизни. Если хотел подняться в космос, а попал к станку, то работяга из тебя не выйдет - будешь брюзжать. Посмотрите-ка на официанток, продавщиц, парикмахерш... Думаете, у них культуры не хватает? Не меньше, чем у других. Это их реакция на непрестижную работу. Небось в детстве собирались кофий пить в постели, а пришлось стоять за прилавком. Если бы продавщиц растили с детства, то теперь бы их самолюбие не страдало. Вот темка для социологов: престижность и хамство. Но я-то не собиралась быть ни продавщицей, ни министром. Кстати, и не эпидемиологом. Я готовилась... Вы ахнете, когда узнаете, к чему я готовилась.

Он вскинул голову и бездумно взлохматил бородку мелкими щипками, отчего лицо ощетинилось и куда-то нацелилось. Ногой, почти всей подошвой, Гостинщиков нажал на дверь и еле за ней поспел, шагнув в кабинет великанским шагом.

- Я не принимаю, - сказал Храмин, отрываясь от калек.

- А я не из вашего отдела.

Рэм Федорович с такой силой шмякнулся в кресло, что одна из расстеленных калек обрадованно закатилась в первоначальный рулон.

- Хорошо, слушаю вас.

Они знали друг друга мельком, понаслышке, через других.

- Скажите, сколько времени? - хитровато спросил Гостинщиков.

- У вас нет часов? - удивился Храмин.

- Отдал в починку.

- Половина одиннадцатого. Вы за этим и пришли?

- Я пришел спросить, верите ли вы в бога.

Храмин улыбнулся тонко и почти незаметно.

- Понятно, - вздохнул Гостинщиков. - А ведь библия-то права, пообещав конец света и геенну огненную.

- Что, уже скоро?

- Конечно. Человек умирает - для него конец света. И его везут в геенну огненную, то бишь в крематорий.

Марат Геннадиевич разглядывал посетителя даже с интересом, догадываясь, что вопрос о боге лишь присказка.

- Вероятно, идеальное вы не признаете?

- Рэм Федорович, я материалист.

- Мне вот непонятно, почему сначала появились идеалистические концепции, а потом материалистические. Ведь материальный мир у каждого под носом.

- Идеалисты льстили человечеству, материалисты сказали ему правду, объяснил Храмин, поняв, что перед ним один из тех спорщиков, которые ищут единомышленников по всему институту.

- Ну, а в сны вы верите? - добродушно спросил Гостинщиков.

- Разумеется, нет.

- Э, они хоть вам снятся?

- Разумеется, да.

Храмин склонил голову, и в этом напряженном поклоне были одновременно и терпеливость и нетерпение. Черный, почти суровый костюм, оттенял розоватое лицо, которое без полевых сезонов побелело.

- Сегодня я спал пунктирно и завтракал неотчетливо. И знаете почему?

Храмин опять напряженно кивнул.

- Видел вас во сне, - почти радостно сообщил Гостинщиков.

- Мне очень приятно.

Марат Геннадиевич слышал, что Гостинщиков чудак, но почему-то в его теперешнюю радость не верил. Возможно, из-за ощерившейся бородки, похожей на проволочный ершик.

- Будто бы идет предварительная защита вашей докторской. Стоите вы будто бы у геологической карты. И будто бы появляется какой-то мужик и бабахает вас из пистолета по морде. А?

- Что "а"?

- Мужик-то был в очках. А?

- Рэм Федорович, я знаю, что вы человек со странностями...

- А фамилия-то у мужика якобы Рябинин. А?

Храмин попробовал сделать свой нетерпеливый поклон, но словно лбом напоролся на железную бородку Гостинщикова. Замерев на секунду в этом полупоклоне, он стремительно встал и сильно прошелся по кабинету. К шкафу, который легонько пнул носком черного лакированного ботинка.

- Чего же не пришел сам Рябинин? - усмехнулся Марат Геннадиевич. - Мы с ним знакомы.

- На вас посмотреть?

- Поговорить без посредников.

- Ему и половины не выразить того, что в нем есть. А вам удается выражать даже то, чего в вас и нет.

- Что вы этим хотите сказать?

- Хочу сказать, что дурак всегда сильнее умного. Дурак прямо-таки впитывает поддержку себе подобных. А умного поддерживает кто? Лишь книги. А они на полках.

- Вы осмеливаетесь называть меня дураком?

- Ну что вы... Я только умному говорю, что он дурак.

Но Храмин думал уже не о дураках. Он ходил по кабинету. Складывалось положение, в которых бывать он не любил и давненько не бывал. А когда и бывал, то имел другую должность и другой возраст.

- Вас Рябинин подослал?

- Он даже не знает, что я обо всем догадался.

- А у него действительно есть пистолет?

- Вот такого калибра. - Рэм Федорович развел руки.

- Неужели вы, думаете, что я испугаюсь? - вдруг покрепчал Храмин, сообразив, что этим разговором о дураках и калибрах он утратил свои позиции и как-то упустил момент отшить наглого ходатая.

- Не думаю. - Гостинщиков прищурил узкие глаза, хотя прищуривать их было уже и некуда. - Пистолета вы не испугаетесь. Знаете, что Рябинин его не применит. Но я-то знаю, чего вы боитесь, - огласки. И я даю честное слово... Если вы не оставите Лиду в покое, то мои заявления лягут на все ответственные столы.

- Мне нужно работать, - буркнул Храмин, взглядом выдавливая посетителя из кабинета.

Гостинщиков встал - его условия были приняты, в чем он не сомневался. В кабинете остался сидеть солидный мужчина в черном костюме, с которым стоило бы поговорить, ну, хотя бы о той же любви. Но мужчина сидел за чертой спеси и солидности, куда Гостинщиков не ходил.

- Не скажете, который час? - поинтересовался на прощание Рэм Федорович, так и не поняв, что вложил Рябинин в этот вопрос.

И з  д н е в н и к а  с л е д о в а т е л я. Любить - значит быть счастливым... Кто это выдумал?

Д о б р о в о л ь н а я  и с п о в е д ь. Мне не хотелось иметь специальность, о чем так пеклись мои родители. Все специалисты похожи на свою профессию и только о ней думают. Покажи мне человека, а я скажу, кем он работает. На лице написано. У такого типа весь мир кончается его работой. Ему кажется, что все человечество занимается тем же, чем он. Продавщицы считают, что все люди продают и обвешивают. Парикмахерам кажется, что весь мир только стрижется да бреется. Официанты полагают, что все пьют и закусывают. Повара думают, что человек ест с утра до вечера. Ну а уж если этим занимается все человечество, то здесь надо и тебе не отставать. Я не хотела стать жуликоватой продавщицей, ни парикмахершей, ни толстой поварихой, поэтому не хотела иметь специальность.

Антонина Максимовна подошла к трюмо. Подошла к трюмо... Это она раньше, лет двадцать назад, подходила, а лет сорок назад и подбегала. Теперь же подбрела, пробралась, прокралась - не походка, а прицеливание, тут не поскользнуться, здесь не зацепиться, там не задеть. Она примерила выцветшую шляпку с вишенками и грустно улыбнулась. Когда-то шляпка ей шла. Лет пятьдесят назад. Та ли это шляпка? То ли это лицо? Она всмотрелась, не переставая удивляться своему виду: светлая, бледная, какая-то бесплотная, как мокрица из-под камня.