Сломанная тень - Валерий Введенский

– То есть сами вы лица не видели?

– Ни разу! И фигуры не видел! Мы оба раза сидели в экипаже, там темно. Эта дрянь вечно в шляпке, на лице маскарадная маска.

– Это хорошо… – задумчиво протянул Тоннер.

– Что хорошего? – не понял князь. Кофе придал ему сил, он сумел самостоятельно переместиться на диван и сесть.

– Если скрывает лицо, значит, боится, – пояснил Тоннер. – Боится огласки. Как только выясним, кто она, и припугнем, тут же вернет письмо!

– Но Марфуша его не отдала! Заверещала, дурочкой прикинулась!

– Значит, это не Марфуша!

– А кто же?

– Давайте рассуждать! Вы сами лица не видели, а Петруха ваш мог накинуться на первую подъехавшую к черному ходу женщину…

– Мог! – вынужден был согласиться князь.

– Далее! – Тоннер потряс письмом. – Не слишком ли изящный стиль для юродивой? Да и вообще, умеет ли Марфуша писать? Знает ли французский?

– Откуда мне знать!

– Надо выяснить! – задумчиво сказал доктор.

– Как?

– Я попробую!

– Так вы беретесь? – с надеждой спросил князь. Он так устал от догадок, предположений, надежд и их крушений, что был готов сам пойти к Бенкенштадту с повинной. Будь что будет! Однако доктор своими рассуждениями вселил в него надежду.

– Я ничего не могу обещать. Давайте выясним, кто она, ваша шантажистка, а потом прикинем, как выманить у нее письмо.

– Давайте, – согласился князь.

– Тогда рассказывайте!

– Что? – изумился Дашкин. Вроде все рассказал, даже больше, чем надо.

– Кому письмо писано и о чем?

– Но зачем вам это знать? – что-то оборвалось внутри у Арсения Кирилловича. А не попал ли он в ловушку? Вдруг доверился осведомителю? Или тайному сотруднику! Другой бы не стал о содержании спрашивать!

– А как понять, то ли это письмо? Допустим, отдадут мне два листочка…

– Три!

– А вдруг не те?

Эх! Будь, что будет!

– Начинается: «Дорогой Николя! Наконец-то нашлась оказия написать!» Дальше… Дальше я излагаю Веремееву свои соображения… – Дашкин прикусил язык и закрыл глаза руками. Если Тоннер агент Третьего отделения, песенка князя спета! Сам! Сам во всем признался! – Поцелуйте крест, что никому не скажете!

– Не могу. Я католик. – Князь ни малейших симпатий у Тоннера не вызывал – грубый, вздорный человек, мучающий жену ревностью и мелкими придирками. Но допустить, чтобы из-за своих убеждений кто-либо отправился на каторгу или платил шантажистке, Тоннер не мог.

– Но вы…

– Я никому не скажу. И попробую помочь. Все обдумаю, соберу кое-какие сведения и заеду к вам завтра после обеда.

– А мне? Мне что делать?

– Лежать, выздоравливать. Пошлите слуг в аптеку, вот рецепт. Поправляйтесь! Не исключено, что вам придется завтра ехать на маскарад.

– Платить выкуп?

– Нет! – помотал головой Илья Андреевич. – Служить приманкой!

Денис вернулся домой злой, усталый и голодный. Заспанный Никанорыч сообщил, что остатки ужина подали час назад Лаевскому с Тучиным. Соврал, конечно, шельмец! Просто не хотелось дворецкому ради какого-то Угарова будить лакеев.

Если бы не Филипп Остапович, Денис так и лег бы спать несолоно хлебавши. Швейцар, добродушный и счастливый оттого, что Пантелейка вернулся живой и невредимый, подмигнул Угарову, дождался, пока Никанорыч уйдет восвояси, и повел на кухню. Обшарив кастрюли и противни, навалил огромную тарелку снеди, поставил перед Денисом.

– Може, и ты порубаешь? – спросил своего ненаглядного казачка.

– Да не хочу я, дядя Пилип. Меня Катерина кормила-кормила, поила-поила. Хорошая она! Только шавка у них злая. Хочешь поглядеть?

– Шо? Никак, намалював, хлопче?

– Да! Мне Данила стопку бумаги подарил и карандаш. Итальянский!

– Ух ты! Молодец! – Филипп Остапович с восхищением посмотрел на протянутый листок. – Постой! А цэ не та шавка, що позаминулого дня навкруги дому бігала?[53]

– Может, и та.

– А ты что, малыш, рисовать умеешь? – спросил с набитым ртом Денис.

– Да! Я – художник! – гордо заявил казачок.

– Дай-ка! – Денис кинул на листок беглый взгляд и вытаращил глаза от удивления: – Действительно, молодец. И на Моську похоже.

– А то… – задрал нос казачок.

– Только вот шерсть плохо прорисована. У Моськи она во все стороны дыбится, а у тебя гладкая, прилизанная. Отрывистыми надо было штрихами…

– Та шкурка-то дурниця! Кому вона потрібна?[54] – заметил Филипп Остапович. – Главное, морда похожа.

– Похожа-то похожа, а вот пропорции неправильные, голова размером с хвост, а в жизни куда больше! – Денису рисунок мальчика очень понравился. Но даже при большом таланте учеба необходима.

– Крутилась шавка! – принялся оправдываться Пантелейка. – Если кто сидит спокойно, или я дом какой рисую, или дерево, у меня все правильно получается. Сейчас альбом принесу…

– Хороший хлопчик, – повторил Филипп Остапович.

– Учиться ему надо!

– Треба! – согласился швейцар. – Да вот где?

– Лет ему сколько? Шесть есть?

– Семь рокив!

– В Академию художеств надо попробовать отдать!

– Нет, что вы! – замахал руками Остапыч.

– Туда и крепостных берут. Главное, чтоб талант! А с Андреем Артемьевичем я поговорю!

– Нет, ни за что! – глаза Филиппа Остаповича налились кровью. – Не отдам агнца в Содом и Гоморру!

– В какой Содом? – удивился Угаров.

– Вы, Денис Кондратович, не знаете… А у меня там однополчанин сторожем…

– Вы из-за голых женщин? Так пока до них дойдет, Пантелейка вырастет. И как иначе человеческое тело научиться рисовать? Бюстами и статуями не обойдешься!

– Говорю, не знаете…

– Денис Кондратович, глядите! – Пантелейка притащил свой альбом. Угаров раскрыл его. Юный живописец рисовал все подряд: воробьев, любимых разносчиков, Фонтанку, Крюков канал, дома. Чем статичней был предмет, тем лучше он получался – проступающим сквозь ночной туман домом с единственным освещенным окошком на четвертом этаже Денис долго любовался.

– Здорово!

– Ну, нам пора! – сказал Филипп Остапович. – Приятного аппетита! Спокойной ночи!

Угаров дожевал вареную картошку и отправился на второй этаж. Постучался к Тучину.

– Да! – ответил незнакомый голос.

Угаров заглянул.

– А-а-а! Здорово, Тихон!

– Доброй ночи, барин!

Слуга, наверное, портняжничал – в его руках Угаров заметил большие ножницы.

– А где сам?

– У Владимира Андреевича.

Перед кабинетом Лаевского Денис немного потоптался. Их отношения желали лучшего. Но из-под двери приятно тянуло трубочным дымком – кузены после ужина курили. Эх, была не была!

– Добрый вечер!

– Добрый! – сжал губы Лаевский. – Угаров, мы заняты!

– Спокойной ночи!

Денис поплелся к себе, постоял у комнаты, потом на цыпочках вернулся назад, к двери в кабинет Лаевского, которую предусмотрительно притворил не до конца.

– Зачем ты прогнал его? – спросил Тучин кузена.

– Надо поговорить! А он вечно крутится возле тебя!

– Лаевский, дорогой! Мы весь вечер только и делаем, что болтаем. Сначала в «Даноне», теперь здесь…

– Я тебе надоел?

– Господи! Опять ты за свое!

– Пойми, дуралей, я люблю тебя! И не позволю всяким смазливым нахалам…

– Ты что? Перепил, Лаевский? Денис – невиннейшее существо! Пылко любит мою сестру, шепчет ее имя по ночам. Однолюб и романтик!

– Однолюб? Сестрой, говоришь, бредит? Только вот чьей? Твоей или моей? Ты видел, как он на Полину смотрит?

– Ну и что? Может, и не однолюб! Кстати, а почему Полина живет у вас? Молодая, красивая, муж в отъезде…

– Под моим присмотром!

– Не проще ли было Налединскому взять ее с собой?

– Не проще!

– Я, кстати, тоже подумываю о поездке в Лондон.

– Опять с Угаровым? – злобно спросил Лаевский.

– Почему бы нет? Вдвоем веселей! И потом, с Денисом, знаешь, надежно! У меня характер дурацкий, вечно попадаю в разные передряги! Даже не знаю, числился бы среди живых, кабы не он!

– Все-таки ты его любишь!

– Господи! Ну сколько можно! Люблю! Как брата! Мы выросли вместе!

– И вы любовники?

– Да нет же! – Тучин в отчаянии стукнул себя кулаками по коленям. – Дениска же верующий!

– Я тоже! Мне это не мешает! И вообще, любовь мужчины к мужчине…

Лаевский поперхнулся дымом, и Тучин продолжил за него, тщательно копируя тон:

– … это высшая форма любви. Это дружба двух духовно близких людей, возведенная в квадрат, в куб, не помню, куда ты ее еще возводишь… И когда духовная близость становится столь тесной, что не соединиться физически невозможно… Достаточно? Я усвоил твой бред?

– Бред?

– Да! Бред! Бред собственника, который не может смириться с тем, что предмет его обожания ему не принадлежит! Ты такой же резонер, как и Дашкин!

– Как Дашкин?

– Да, только более изобретательный! Вынужденно, конечно! Дашкину проще! Мораль, честь, нравственность, союз, освященный церковью! А за всеми этими высокими словами – эгоистическое желание владеть женщиной в одиночку! Тебе сложней! За церковь не спрячешься! Вот и выкручиваешься, выдумываешь на ходу. Женщины-де не люди, они такие же бездушные существа, как мухи и тараканы. Любить женщин невозможно! Ведь нельзя же любить тараканов! Женщины созданы для размножения, ими движет животный инстинкт, главное для них – обрюхатиться! А для этого надо совратить, отвлечь мужчину от истинной любви! То есть от любви к мужчине! Так? Поэтому ты, словно инквизитор, готов сжечь несчастную Дашкину на костре!