Утраченные смыслы сакральных текстов. Библия, Коран, Веды, Пураны, Талмуд, Каббала - Карен Армстронг

передачи из уст в уста от гуру к ученику, а для постороннего непонятных[456]. Часто поучения принимали форму вопросов и ответов, призванных разрушить все рациональные и логические препятствия в сознании ученика и привести его к просветлению. Но все это было «не для всех». От ученика требовалась безмятежность духа и подготовка в виде долгого и трудного «предварительного этапа» – ежедневного выполнения тяжелой, грязной, рабской работы. То, что такое множество молодых мужчин (а в период ранних Упанишад иногда и женщин) готовы были пройти через это тяжкое испытание, свидетельствует о глубоко укорененной жажде преображения – неодолимой тяге к обожению – лежащей в основе религиозного поиска.

Вместе гуру и его ученик культивировали психологическое состояние, которое естественно для человеческой природы, однако его чрезвычайно трудно достичь. Появление Упанишад в Индии совпало с развитием телесных и психологических практик йоги, дававшей практикующим возможность извлечь свое «я» из мышления и таким образом осознать себя Брахманом. Атман часто переводят как «душа», однако он мыслился физическим образом, и ключевую роль в процессе преображения играло тело. Упанишады видели человеческое тело как «город Брахмана»[457], так что умение правильно дышать и правильно сидеть было для них не менее важно, чем медитации. Для инициации учеников гуру использовали различные методы. Яджнавалкья предлагал ученикам размышлять о своих снах – это настраивало их ум на внимание к бессознательному. В состоянии сна мы часто чувствуем себя свободнее и соприкасаемся с более глубинным «я», но нередко нам являются и кошмары, указывающие на боль и страх, которые мы в дневной жизни подавляем. Однако в глубоком сне, объясняет Яджнавалкья, мы достигаем единства сознания – предвестника окончательного освобождения, в котором адепт станет «спокоен, собран, терпелив и бесстрастен», поскольку осознает себя единым с Брахманом и «свободным от зла, свободным от порока, свободным от сомнений»[458].

Уддалака в «Чхандогья Упанишада» предлагает иной подход. Инициируя своего сына, он приказал ему поститься пятнадцать дней, пока Шветакету не ослабел так, что не смог прочесть ведические тексты, которые прекрасно знал наизусть. Так Шветакету постиг, что атман есть единство физического и духовного и что его сознание состоит из «пищи, дыхания, воды, речи и зубов»[459]. Затем Уддалака показал ему, что сущность любого предмета неотделима от материала, из которого он состоит, будь то глина, медь или железо. То же верно и для всего существующего, ибо Брахман есть истинное «я» каждого творения. «Тончайшая сущность – То — составляет «я» всего мира, – снова и снова объяснял Уддалака. – То есть истина; То есть атман; и ты – тоже То, Шветакету»[460]. Эти фразы проходят рефреном через всю Упанишаду, подчеркивая, что Шветакету, как и все и вся вокруг, есть Брахман – «Все». Брахман есть сокровенная суть баньянового семени, из которого вырастает огромное дерево, хотя крохотное семечко едва видно глазу; таков же и атман любого человека.

Дисциплина Упанишад помогала ученикам осознать, что все создания объединены единой священной сутью, все взаимосвязаны на глубинном уровне. Вот почему ключевой для них стала практика ненасилия. Но большинство людей, объясняет Уддалака Шветакету, слепы к этой реальности. Они считают себя уникальными и цепляются за частности, делающие их столь интересными и драгоценными. Но все эти качества, продолжает Уддалака, имеют не больше значения, чем реки, впадающие в море. Там они сливаются, делаются единым океаном, и ни одна волна не кричит: «Я – такая-то река!» или: «Я – сякая-то река!» Так и все мы, кто бы мы ни были – тигры, волки, люди или мошки, – вливаемся в То, ибо То — это единственное, чем все мы можем быть. Нам нужно самоумалиться, отказаться от своего «я», ибо это воображаемое «я», за которое мы так отчаянно цепляемся – заблуждение, способное привести лишь к смятению и боли; а избавиться от них мы можем, лишь приняв глубинное освобождающее «знание» о том, что Брахман есть наш атман, и это глубочайшая истина о нас[461].

Самый обычный метод обучения этому знанию, однако, состоял в том, чтобы повторять слова писания, как мантры. Упанишады почти не пытаются истолковывать эти священные слова: ведь объяснением слов не достигнешь освобождающего прозрения. Скорее суть в том, что монотонность этого упражнения прекращает всякую аналитическую деятельность, а физическая практика пения и управление дыханием вводят ученика в измененное состояние сознания[462]. Четыре великие мантры подытоживают все учение Упанишад: «Кто знает, что “Я есть Брахман” [ахам Брахмасми], становится этим Всем»[463]; «Тат твам Аси» [ты есть То]; «Айам атма Брахман» [Это Я есть Брахман][464]; и «Праджнянам Брахман» [Мудрость есть Брахман][465]. Ученик ощущал, как эти звуки отдаются в его теле, как утверждение мантры физически становится одним целым с ним, присутствует в его дыхании, речи, слухе, зрении и сознании. Осознавая все эти «связи» (бандхус), он ощущал, что Брахман делает его божественным, бессмертным и свободным от страха. Священное – больше не далекая мечта; абсолют стал имманентным:

Он огромен, как небо, непостижимых очертаний,И все же кажется меньше самого малого;Он дальше самого далекого,И все же здесь, рядом с тобой;Он здесь, с теми, кто видит,Сокрытый в пещере их сердца[466].

В поисках божественного риши больше не смотрели во внешний мир; они обратили взор внутрь себя, «ибо в реальности каждый из этих богов есть свое собственное творение, и каждый – все эти боги»[467].

5. Эмпатия

В 453 г. до н. э. в китайском княжестве Чжин три семейства отделились от своего князя и создали на территории Чжин три новых, отколовшихся государства: Хань, Вэй и Чжао. Так началась долгая и страшная эпоха, известная в Китае как период Сражающихся царств. Мощные княжества по краям Великой Равнины – Чу на юге, Цинь на западе, Ци на севере – и новые «трое Чжин» сражались друг с другом в отчаянной борьбе за гегемонию. В этом процессе погибало одно государство за другим. Но это был и период творчества: ужас войн, ведущихся теперь со смертоносной эффективностью и с затратой обильных ресурсов, интенсифицировал поиски нового религиозного видения. Были созданы важные новые тексты, и некоторые из них стали впоследствии прославленными писаниями.

Как мы уже знаем, правителям окраинных «сражающихся царств» было не до самоограничения, умеренности и сложных ритуалов. Князь Вэнь (446–395 гг. до н. э.), правитель нового царства Вэй, покровительствовал учению и поддерживал школу эрудитов, дававших ему советы по вопросам протокола: одним из его протеже был Цзы-Ся, ученик Конфуция. Но другим «воюющим» правителям конфуцианство казалось смехотворно идеалистичным: они обращались за советами к новым военным теоретикам (сэ), что бродили по стране и готовы были