Новый Мир ( № 3 2005) - Новый Мир Новый Мир

Под закат торжественной части, когда демократичные преподаватели вдоволь над собой поиздевались в сценках, доцент Павловский заскандировал: “Истфак пил! Истфак пьет!! Истфак будет пить!!!” Белов в распахнутом светло-стальном плаще и с пластиковым стаканом в руке взбежал на сцену, всучил стакан обалдевшему Павловскому и потребовал выпить до дна: “За истфак!” Зал ликовал! Юра запел гимн факультета:

Наш корабль давно уже на рейде

Мачтами качает над волною.

Эй, налейте, сволочи, налейте... Водки!

А не то не справитесь со мною.

Забарабанили спинки сидений. Зал вставал. Гул осекся, песня захватывала ряд за рядом, набирая мощь. Галерка из выпускников отставила бутылки и басовито подхватила:

Двести тысяч лье за нами следом

Мчатся, как надежная охрана.

Плюньте, кто пойдет на дно последним,

В пенистую морду океана.

Мы стояли и пели: горячее чувство веселья, единства, воли и озорства распирало грудь, заражало, рвало плакаты со стен наэлектризованным воздухом.

Эх, хозяйка! Что же ты, хозяйка,

Выпей с нами, мы сегодня платим.

Что-то нынче вечером, хозяйка,

На тебе особенное платье...

Как ни странно, никто из нас не спился от усердной учебы. Все стали приличными работниками всевозможных учреждений. От таможни до магазина “Детский мир”. В школу пошла ненадолго только Светка Гнедаш. А Юра исчез.

ВАНЯ

Мне рассказывала эту историю бабушка, Мария Наумовна. Это была исключительной души женщина, казачка, сгорбленная и согнутая на бок колхозной жизнью. Когда умер дед, она продала дом в станице и приехала жить к нам в Краснодар. Сильно болела у бабушки спина. Причитала тогда она всегда одно и то же:

— Дура, дура была... Все хотела лышню палочку заробыть.

— А для чего, бабушка, эти палочки?

— Так отож... Колы б до чего? В конце года дадуть кусок материи або мукы та похвалят перед людьмы. А ты, дура, стоишь — лыбишься. А сейчас вон як скрутыло. А зубы яки булы — проволку грызла...

— А зачем, бабушка?

— Колы б я знала...

Каждый вечер мы с бабушкой смотрели фильм по первой программе, а иногда показывали и по второй. У нас было два черно-белых телевизора: бабушкин “Весна” и мамин “Горизонт”. Бабушкин показывал лучше, хоть и был совсем старенький.

Бабушка заранее изучала программу и все фильмы отмечала фломастером. Особенно мы любили фильмы про войну. Их тогда часто показывали. И для нас с бабушкой это был настоящий праздник. Мы вместе смеялись над глупыми немцами, переживали и радовались за советских солдат. Но больше всего бабушка жалела лошадей. Помните атаку казаков на пулеметы в фильме “Тихий Дон”? Плакала тогда бабушка:

— Люды хоть сами йдуть, а кони, бедные, ничего нэ понимають. За шо им така смерть?..

У бабушки было четыре брата. Один умер в голодовку тридцать третьего года, а трое не пришли с войны. Младшего звали Ваня. Больше всего бабушка любила его и рассказывала о нем часто.

Ваня рос добрым и веселым пареньком. Родился он в двадцать пятом году, закончил пять классов школы, на три класса больше, чем бабушка. Нужно было работать, чтобы прокормить большую семью, и чем старше ребенок в семье, тем меньше он ходил в школу. Ваня был самым образованным.

Отец их — Щербина Наум Фомич — шил и чинил обувь, а какая в станице обувь — чуни да галоши. Мать Прасковья Федоровна не разгибалась в колхозе и дома, хоть и всего хозяйства было у нее — корова. Вот корову, Любку, и пас младшенький Ваня, вместе со станичным стадом, и приносил в семью, что люди дадут: когда крупы какой, когда молока кувшин.

Бедно жили на Кубани в довоенные годы. Партия проложила курс на индустриализацию. Страна надрывала жилы на социалистических стройках. А строителям нужен хлеб. И рабочим на заводах. И железнодорожникам... Армия была крепкая у советской власти. Солдату нужен хлеб. И обмундирование. И командирам красным сапоги хромовые и портупеи хрусткие. И танки БТ быстроходные, и самолеты для сталинских соколов. И все лучшее в мире.

Станичные парни с охотой шли на военную службу. Провожали их с оркестром. А встречали как героев. После армии можно было как-то ухитриться и паспорт получить, а с паспортом уехать в город и на завод устроиться, где зарплата и паек. А можно было в армии на сверхсрочную остаться, на казенных харчах. Радовались тогда в семьях призыву, хоть и плакали матери. Жалко ведь сыночков. Ведь оно то финская, то Хасан. И гибли хлопцы. То у Турков горе, то по Советской, у Жижерь.

Но отслужил и Михаил в кавалерии, и Николай в саперах. И все благополучно, никуда не попали на войну, и начальство хвалило, слало Науму Фомичу и Прасковье Федоровне благодарственные письма. Читали их всей станицей. Слезы тогда текли по огрубевшим родительским лицам. Каких сынов вырастили!

Летом сорок второго танки и мотопехота группы армий “А” фельдмаршала Листа, развивая наступление в направлении грозненских месторождений, ворвались на Кубань. Краснодар был сдан. Красная Армия с тяжелыми боями отступала. Через станицу шла измотанная маршами пехота, везли раненых. Бабушка видела, как бежали последние пехотинцы по-над домами, уже под разрывы немецких мин. Потом вошли немцы, загорелые, с засученными рукавами (эти рукава почему-то всем запомнились). Мой дед ушел в горы в партизанский отряд. Бабушка с пятилетним Андрюшей (моим дядей) пошла жить к родителям.

Двадцать пятый год забрать в армию не успели — рано им еще было, и эвакуировать не успели — немцы прорвали оборону стремительно и совсем не в том месте, где предполагало советское командование и куда стянуло резервы. Семнадцатилетний Ваня остался в оккупации. К тому времени получили уже похоронку на Николая, а от Михаила никаких вестей не было.

Об оккупации бабушка рассказывала только, что никого не повесили, что так же гоняли в колхоз, только староста, а не председатель. Стояла в станице немецкая санчасть и румынский обоз. Каждый день из санчасти к Прасковье Федоровне приходил немец и требовал: “Один стакан моляка”. А два румына, один пожилой уже, другой помоложе, по вечерам приходили к Науму Фомичу, приносили какие-то продукты, пили чай, разговаривали (неизвестно, на каком языке). Тот, что помоложе, показывал на Андрюшу и говорил, что дома у него такой же сын и совсем маленькая дочка. Однажды румын вошел во двор и повел корову Любку к калитке. Выбежала вся семья, и Наум Фомич сказал: “Ты дывы! шо ты робышь?! Чим я буду их кормыть?!” И румын выругался, бросил корову, зашел в соседний двор, взял там корову и увел.

Перед тем, как немцы ушли, станицу бомбила наша авиация. Наум Фомич вырыл в огороде три окопа. Прятались в них. В одном сидел Наум Фомич с Прасковьей Федоровной (чтоб если умереть, то вместе), в другом — Ваня, а в третьем — бабушка с Андрюшей.

А больше всего бабушке запомнилось немецкое отступление, как вязли и разбрызгивали грязь танки, тянулась пехота в шинелях, со шлемами на поясах, везли раненых в повозках; и особенно запомнились огромные немецкие лошади-битюги.

На ночь у Щербин останавливались офицеры. Пили и играли в карты. А утром офицер подарил бабушке отрез сукна, на пальто Андрюше, и карты тоже они забыли. Долго хранили эту красивую колоду в семье, но заиграли потом. И забыли еще немцы одеяло, и бабушка зачем-то побежала с этим одеялом их догонять, но немцы посмеялись и одеяло не взяли.

— Скаляться, гогочуть. А чего им весело?..

Когда пришли наши, двадцать пятый год сразу забрали. Свезли их, стриженных, со всей Кубани в станицу Афипскую. И водили там в кино в подштанниках — чтоб не сбежали. Вписали им в личные дела: “находился на оккупированной территории” — клеймо. А смывать это клеймо требовалось кровью.

Третьего мая сорок третьего года пополненную новобранцами 328-ю стрелковую дивизию вывели из резерва и бросили в бой в районе станицы Крымской. Немцы успели закрепиться на заранее подготовленных позициях. Соединения 56-й армии генерала Гречко взламывали оборону противника. Окрепшая советская авиация господствовала в небе Кубани, а артиллерия не жалела снарядов. Не жалели и людей... Вперед!.. Над немцами нависла угроза отсечения всего южного крыла фронта. Маячил призрак нового Сталинграда. Укрепления “Голубой линии” как дамба должны были сдержать лавину русских танков и пехоты.

Однорукий Худына, бабушкин сосед, уцелевший на войне, рассказывал ей, что, когда пошли в атаку, сгрудились пацанята эти в кучу и метались то вперед, то вдоль линии огня. И кричали: “Ма-ма!.. ма-а-а-мо-о-чка!”