Пропавший - Микаэль Крефельд

Хауссер с улыбкой указательным пальцем отвел прилипшую у нее ко лбу прядку волос.

Губы у нее дрожали нервной дрожью, но взгляд оставался твердым.

– Что бы вы ни думали, но победа не будет за вами… Ваше время кончилось. Кончилось время таких, как вы.

В этот миг центрифуга остановилась, и в подвале слышно стало только дыхание Лены. Хауссер придвинулся к ней так близко, что они стояли грудь в грудь. Запах ее пота смешивался с запахом мокрого белья. Неприятный запах, совсем не похожий на сладкий аромат, который окутывал ее раньше. «Воняет Кларой», – с неприязненным чувством подумал Хауссер, и ему еще больше захотелось задушить ее бельевой веревкой и повесить среди мокрых рубашек и нижнего белья.

– Мама…

Возле машины стояла Рената со связкой прищепок.

Лена боком протиснулась мимо Хауссера, быстро схватила девочку за руку и поспешно убежала из прачечной.

Хауссер попятился и почувствовал, как висящее на веревке мокрое белье коснулось его затылка. Он обернулся лицом к белью и в приступе безумной ярости начал срывать его и кидать на пол.

Несколько минут спустя он уже стоял, тяжело опираясь на стиральную машину, и никак не мог отдышаться. Самое скверное было в том, что она права. Даже такая глупая гусыня, как Лена, отчетливо понимала, как серьезно положение, в котором оказалась нация. Как все в любую минуту может рухнуть. Но пока этого не случилось, сила и власть остаются на его стороне. И он должен, пока не поздно, показать свою несокрушимую власть над нею и насладиться ее страхом. Упиться им.

46

Берлин, Пренцлауэр-Берг, 1 ноября 1989 года

На детской площадке, окруженной голыми деревьями, играли дети, по Гельмгольплац разносились их громкие голоса. Одни качались на качелях, другие скатывались с горок. Рената и две ее подружки, не обращая внимания на моросящий дождик, состязались друг с дружкой, кто лучше сумеет показать какой-нибудь гимнастический фокус на маленьких бревнах, установленных по краям площадки. Рената сделала пируэт и с гордостью посмотрела на маму, та стояла спиной к ней и разговаривала с одной из других мамаш.

– Мама, погляди на меня! – крикнула Рената.

Обернувшись через плечо, Лена торопливо кивнула дочери.

– Рената! Я только схожу за спичками, – сказала она, помахав пачкой сигарет.

Рената, занятая игрой, ничего не ответила.

Лена попрощалась с мамашей, с которой останавливалась поговорить, женщина с детской коляской пошла дальше своей дорогой, а Лена направилась по песчаной дорожке, ведущей на Раумштрассе. Когда она подошла к тротуару, рядом открылась боковая дверь товарного фургончика. Из него вышли Хауссер и Мюллер. При виде обоих Лена от неожиданности остановилась. Они схватили ее с двух сторон под руки, повели к фургончику и затолкали в открытую дверь машины. Только тут Лена опомнилась и начала сопротивляться.

– На помощь! На помощь! – закричала она.

Женщина с детской коляской посмотрела в ее сторону и увидела, как захлопнулась дверь фургона. Мюллер обернулся и посмотрел на женщину. Под его взглядом она так и припустила прочь.

Внутри арестантской машины остро воняло мочой, а на полу видны были темные пятна крови. Хауссер защелкнул на запястьях Лены наручники и пристегнул их к свисавшей с потолка цепи, приделанной к металлической рейке, так что руки Лены вытянулись вверх. Она попыталась высвободиться, но все было напрасно.

– Это… Вы не имеете права!.. – Она в ужасе смотрела на Хауссера, который сидел на скамье напротив.

Он бросил взгляд на наручные часы и, вынув маленький диктофон, заговорил:

– Время – тринадцать часов тридцать четыре минуты, первого ноября тысяча девятьсот восемьдесят девятого года. Задержана Лена Шуман, дата рождения – второе июня тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года, место рождения – Фюрстенвальде. Вы – Лена Шуман? – Он поднес диктофон к ее губам.

– Моя дочь… она там одна. – Лена кивнула на зарешеченное окошечко, за которым видна была детская площадка.

– Отвечайте! Вы – Лена Шуман?

– Вы это знаете. Выпустите меня! Умоляю!

– Задержанная подтвердила свою личность.

Хауссер постучал в стенку кабины, которая отозвалась металлическим звуком. В ту же секунду мотор заработал, и машина тронулась с места. На лице Лены отразилась паника.

– Моя дочь!.. Она… она… Я требую, чтобы вы остановились. Она там одна.

Он кинул на нее холодный взгляд:

– Не лучше ли было подумать об этом раньше?

– Я умоляю вас… Отпустите меня!

Хауссер снова постучал в стенку, машина тотчас остановилась. От резкого торможения Лену бросило вперед, и она ударилась головой о металлическую перегородку. Оглушенная, с кровавой ссадиной на лбу, она подползла к зарешеченному оконцу и в отчаянии смотрела на улицу:

– Пожалуйста, я напишу заявление, или что вы хотите… Но мне же надо убедиться, что дочка ушла домой.

– Почему же вы раньше об этом не побеспокоились? До того, как вы с мужем начали творить свои беззакония. Еще тогда, когда начали фальсифицировать документы и воровать интерчеки?

– Я признаюсь во всем, что делала. Но прошу вас, пожалуйста, выпустите меня к дочери!

Хауссер отрицательно мотнул головой:

– Поздно, Лена! Вам некого винить, кроме себя самой. Вы оказались здесь потому, что для вас всегда на первом месте была забота не о ребенке, а о том, как набить барахлом свой дом, виновата ваша непомерная жадность.

– Я умоляю, – сквозь рыдания повторила она.

– Умоляете меня? Разве вы не помните, что я сказал вам недавно в подвале? Что мы не будем слушать ваши вопли и мольбы о пощаде. А что вы на это ответили? Вы сказали, что не боитесь меня, что мое время прошло. Ну и как, Лена? Вы по-прежнему так считаете? Признайтесь честно!

Она затрясла головой.

– Выгляньте в окошко. – Он взялся за цепь, к которой были прикованы ее наручники, и подтянул ее вплотную к окну. – Что вы там видите? То, что лежит на поверхности, как я вам и говорил. Свою дочь на площадке, мамаш с детьми, людей, идущих на очередную демонстрацию. – Он указал на переходящую через дорогу группу молодых людей с самодельными плакатами. – Посмотрите на то, что видно на поверхности.

Он отпустил цепь, и она, рыдая, приникла лицом к окошку.

– Вы уже тут барахтаетесь, намочив штаны. – Он кивнул на ее шерстяные колготки, на которых с внутренней стороны протянулись темные потеки. – А вы еще не видели наших подвалов. Что, если я решу поместить вас в резиновую камеру, где вас оставят в темноте привязанную к кровати, чтобы вы не могли причинить себе вреда?

– Я молю вас… отпустите меня, ради Ренаты!

Он отрицательно покачал головой:

– К счастью для Ренаты, у нас существуют приюты для таких детей, которые по вине преступных родителей остались без присмотра. К счастью, наше государство милосердно и берет на себя заботу о беспризорных детях.

– Не наказывайте ее, она ни в чем не виновата!

– Это вы ее обрекли на такую участь.

Хауссер придвинулся к окну и выглянул на детскую площадку. В дальнем углу он увидел идущую по бревну Ренату.

– К счастью, она еще в том возрасте, когда вполне может забыть родителей. Предавшую ее мать.

Лену вырвало, и она запачкала себе подбородок и светлую куртку.

– Поглядите на себя, какая вы слабая! – Хауссер расстегнул на ней наручники, и она опустилась на пол в собственные нечистоты.

– Умоляю вас! Я сделаю все, что вы скажете! – Она подползла к нему и обняла его ноги.

Он взглянул на нее сверху, но не попытался высвободиться из ее объятий:

– Ты выступишь на суде свидетельницей обвинения против своего мужа Кристофа Шумана?

– Да.

– Будешь помогать следствию в раскрытии его преступной антигосударственной деятельности?

– Да.

– Как я могу быть уверенным, что ты говоришь правду, Лена? Посмотри на меня! Как я могу быть уверенным, что ты не обещаешь это только для того, чтобы я тебя выпустил, а потом не сбежишь вместе с дочерью?

– Я обещаю помогать, я клянусь, клянусь жизнью дочери и своей!

– Чем ты можешь окончательно убедить меня в своей… лояльности? – спросил он, мельком взглянув на ее руку, но этого было достаточно для того, чтобы она начала гладить и ласкать его ногу.

– Я… я… лояльна…

– Я помню, как ты называла меня жалким, одиноким человечком.

– Простите! Я так не думала. Это я от страха и злости.

– Ну а если я скажу, что насчет одиночества ты была права? Кто меня от него избавит? Кто вознаградит меня за великодушие, проявленное мной, когда ты оказалась в таком сложном положении?

Она отерла губы и подползла ближе:

– Это я – я тебя вознагражу.

– Дашь мне целовать свои сахарные губки? Будешь называть меня в постели миленьким муженьком?

– Да, да… миленький муженек! – Кивая, она расстегнула у него молнию.

Хауссер не сразу убрал ее руку. Он открыл дверь, и в машину вместе с хлынувшим потоком свежего воздуха ворвался шум улицы и детские голоса с площадки.