Риск.Молодинская битва. - Геннадий Ананьев

Потехе, однако же, час, а делу — время. Поклонился Вельский хозяйке низким поклоном, перекрестился на образа, висевшие в красном углу под лампадой, и попро­сил князя Воротынского:

— Веди в свои покои.

Когда они остались вчетвером, Иван Вельский сразу же заговорил о том, ради чего приехал. Не стал ходить вокруг да около.

— Известно ли тебе, князь, что князь Юрий Иванович Дмитровский, дядя государев, оклеветан Андреем Шуй­ским и, хотя клевета сия доказана, все же заточен Еле­ною?

— Ведомо. Я тогда в Москве жил.

— Известно ли тебе, князь, о беззаконной связи Еле­ны с Овчиной?

— Слух доходил. Только с трудом верится в это. Она же — царица, а не шлюха.

— Шлюха! К тому же — жестокосердная. Князя Анд­рея Ивановича Старицкого, младшего дядю царя, тоже намерена оковать.

— Не сокрушусь. По его милости я сколько лет в тем­нице цепями звякал!

— Князя Михаила Глинского, кто восстает против Елениной связи с Овчиной, тоже грозится оковать!

— Предателю туда и дорога. Всех, у кого служил, пре­давал, а теперь в добродетель играет. К тому же, не верю я, что он искренне сменил папство на православие. Не верю!

— Ну, а то, что в опале князья Оболенские, Пронский, Хованский, Полецкий, боярин Михаил Воронцов, разве не выказывает жестокого нрава Елены. Да и она тоже —

иноверка.

— И правда, не русских она кровей141 . И папистка142 в душе.

— А царь Иван Васильевич, сын ее, чьих он кровей? Глинских? Вот и прикинь, сподручно ли нам, князьям ро­довитым, шапки ломать перед бабой-иноверкой, перед

сыном ее малолетним, тоже неведомо каких кровей? Бу­дет ли он радетелем Земли Русской или своей гордыни ра­ди самодержествовать, думать да гадать только остается.

— Что советуешь?

— Податься к Сигизмунду. Я к тебе с дружиной своей прибуду и — пошлем Елене письмо, что больше ей не присяжники.

Тихо стало в княжеских покоях. Владимир и Михаил, молчавшие до этого, от удивления от столь смелых ре­чей, после такого откровенного предложения даже ды­шать перестали. Долго не отвечал Ивану Вельскому князь Воротынский. Думал. Наконец вымолвил всего од­но слово. Твердо:

— Нет!

— Ты, князь, сыновей спроси, прежде чем некать. Са­молично их будущее решаешь, не спросивши, мило ли им прозябать здесь, на порубежье, забытыми Еленой и боярами думными?

— Временщики Телепневы не вечны! — упрямо отве­тил князь Воротынский. — Россия — вечна.

— Думаешь, Шуйские или Глинские о тебе и князьях юных вспомнят? — продолжал Иван Вельский, Словно не слышал последних слов князя. — Не надейся. Шуйские себя государями видят по роду своему143 , а Глинские — прощелыги. Тоже своего не желают упустить или хоть чуток потесниться. Нас, Вельских, и то ни в грош не ставят, а Воротынские для них — пустое место. Им напле­вать, что род ваш более знаменит, чем самих Глинских. Не упрямься, князь, а спроси сыновей, здесь ли им по ду­ше, либо в Вильне блистать, иль в самом Кракове?

— Воля гостя, — без охоты, подчеркивая вынужден­ность совета с сыновьями, обратился к ним князь. — Вы все слышали, наследники мои, князья юные. Что скажете?

— Что ты, батюшка, сказал, то и мы повторим, — склонил русую свою голову княжич Владимир. — Мы — единое целое.

— Спасибо, сын! А ты что скажешь, Михаил?

— Повторю сказанное братом.

Князь Воротынский, довольный, развел руками.

— Не обессудь, князь Иван, за попусту потраченное тобой время, но слово наше твердо: под Сигизмунда не пойдем. У него тоже не мед, если в паписты не перекрес­тишься, а мы — православные, слава Богу, и честь дер­жавы нашей православной станем блюсти усердно. Здесь

ли, на засечной черте, либо где в другом месте, куда госу­дарь пошлет. Доля княжеская — воеводить честно.

Явно расстроенным уезжал князь Иван Вельский, за­был даже, что собирался для отвода глаз побывать хотя бы на одной стороже. Сразу направил коня в Серпухов. Угнетало его и сомнение, верно ли поступил, открыв­шись Воротынскому, особенно при детях его, и призвав его в сообщники. За отказ Бог ему судья, а вот чего доб­рого в Верховную думу и правительнице гонца с навет-ным письмом пошлет, тогда уж несдобровать.

Князю Воротынскому так бы и следовало поступить, коль скоро он искренне не желал ослабления России ни своей изменой, ни изменой других князей, считая пере-метников не достойными уважения людьми, но обида на Верховную думу, на самою Елену, вовсе его забывших, все еще не проходила, к тому же он считал последним де­лом нарушать закон гостеприимства: не осуждать гостя, как бы он себя ни вел, не выносить на всеобщую молву то, о чем велась с гостем беседа. Это князь Воротынский считал для себя святым.

Правда, он намеревался переехать на какое-то время в московские свои палаты, чтобы снять с себя возможные по­дозрения, если кто другой, с кем князь Иван Вельский ста­нет вести подобные речи, выдаст его, а верховникам и цари­це станет известно, что бывал Вельский и у него в гостях, — опасался Воротынский незаслуженной опалы, хорошо знал, что тогда не избежать допросов, а то и пыток; но ско­рая поездка в Москву не сложилась, а причиной тому стала новая сакма, прорвавшаяся через засечную линию.

Появилась она нежданно-негаданно. Ни станицы, вы­сылаемые из сторож в Поле, ее не обнаружили, ни лазут­чики не уведомили. Прошила сакма край белевской зем­ли и пошла гулять по уделу Воротынских. Белёвская дружина кинулась за сакмой, только у нее, как говорит­ся, одна дорога, у татар-разбойников — сотни.

Князь Иван с малой дружиной кинулся в погоню и тоже не успел опередить ворогов, а шел лишь по ископоти144 сак-мы. Горестно было видеть пограбленные и порушенные се­ла, но Воротынский все же надеялся, что большая дружи­на, которую он отправил на засечную линию и повелел ис­кать захоронки курдючного сала, а найдя их, сесть в заса­ду, перехватит сакму и воздаст за содеянное зло сполна.

Неуловимость сакм — в их стремительности. Даже от­ход их с награбленным и полоном необременительным, как правило, быстр на удивление. Долго не могли пору-бежники засечной линии ничего противопоставить той быстроте, чаще всего сакмы уходили безнаказанно. Созда­валось такое впечатление, что ни люди, ни кони во время набега ничего не пьют и не едят, а только скачут и скачут. Даже грабят села почти без остановок. Как такому не удивляться, как не думать о нечистой силе. Но удивление и суеверный страх прошли, когда один да другой раз каза-ки-порубежники нашли захоронки с бараньим курдюч­ным салом, которые готовили татары загодя, особенно на пути возвращения в Поле. Это сало им и пищей было и вместо воды служило. Как коням, так и всадникам. Под­скачут, раскидают дерн и траву, напихают в рот коням са­ло, сами поглотают его живоглотом и — вперед. Если же казаки или княжеские дружинники сидят на хвосте, то и на такую стремительную кормежку время не тратят, а, по­хватавши курдюки, кормят салом коней на скаку.

Поначалу казаки разоряли захоронки, и это, конечно, имело свои последствия, но не такие уж и большие: у та­тар всегда имелись запасные тайники. Пошли тогда по-рубежники иным путем: выставляли засады на том пути, который приготовлен сакмой для отступления. И очень важно было сторожам и станицам засечь подготовку тай­ников с салом, оповестить без промедления о том воевод. Если такое удавалось, к встрече с сакмой готовились, и даже случись, что она проскочит засечную черту, обрат­ный путь ей будет заказан.

На этот раз станицы и сторожи тоже готовились к встрече сакмы (в другом месте и чуть позже), о какой прислали известие из степи, и, естественно, разведку на других участках границы ослабили, оттого и прозевали подготовку к набегу, оставив тем самым княжеские дру­жины Белёва и Воротынска без нужных им сведений.

Белёвцы и воротынцы пока безуспешно гонялись за сакмой, и лишь надежда, что будет найден путь отхода та­тар, подбадривала, питала мысль о справедливой мести.

Третий день погони. Сакма явно повернула на юг и ус­корила без того сумасшедший темп. Преследователи от­ставали все больше и больше. Похоже было, что на сей раз грабители выскользнут в свои улусы безнаказанно, ибо так и не дождался вестей князь Иван Воротынский от своего сына Владимира, которого послал вместе с Двужи-лом и с большой дружиной на перехват сакмы. Князь до­садовал, что на сей раз они оказались нерасторопными. Даже не удержался и посетовал княжичу Михаилу, кото­рого взял с собой:

— Что-то не сладилось у Владимира с Никифором. Ес­ли не накажем сакму, она и на следующий год пожалует.

— Стало быть, худо, — согласился княжич Михаил, да, собственно, он и не знал, что ответить отцу. Попавший впервые в такую переделку, он был угнетен тем безжало­стным раззором, какой оставляли после себя крымцы, и не очень-то вникал в действия отца, а о большой дружине, которой надлежало отрезать пути отхода, вовсе не думал.