Все оттенки черного - Коллектив авторов

соседа жена любовников домой приводит. Весь дом, кроме мужа, знает. Второй на трех работах пашет, чтобы трех сопляков кормить. Третий пьет и гоняет всех. Теща его сажает, жена прощает и домой ведет. Это жизнь?

— А ты?

— Что я?

— Ты что делаешь?

Строгий, почти сердитый взгляд Василия смутил и опять заставил задуматься: «Мне это надо? Не надо! Заводить семью, детей, чтобы потом всю жизнь мечтать от них избавиться хотя бы на день?! Делать только потому, что все делают? Зачем? Секс? Его можно иметь без оформления отношений».

— Ничего не делаю. Просто спокойно живу… Жил.

— Так может ты гений? Изобрел чего, книжку написал или этот, пылиглот?

— Да ну, что Вы! — Леон застенчиво махнул ручкой. Пожевал губу и признался. — Я в музее краеведческом работал. Сторожем.

— Да ну?! И что там сторожил?

— Экспонаты.

— Ну-ну. Выходит, ничего ты, ни ручками, ни головой, ни другим местом путного не сделал. Выходит, зря жил. Ноль ты.

— В смысле?

— По нулям жил. Как будто и не было тебя. Совсем ничего не сделал, не оставил, не совершил, даже собаку не завел. Ты зачем жил? Может, ты убил кого-нибудь?

— Что Вы себе позволяете?! Знаете, что! — Прическа Леонида растрепалась, обвислые щеки дрожали от сдерживаемого возмущения.

— Что?

— А ничего! — крикнул он. Потом вдруг уперся ногами в каталку собеседника и с силой толкнул ее. Каталки разъехались в противоположные стороны. Сам не веря в то, что он сейчас сделал, и ужасно гордясь собой, Лёня вернул свое ложе на прежнее место, лег и закрыл глаза: «Вот это да! Вот это я дал! Могу же! Да, я такой. Со мной лучше не связываться. Ка-а-ак дам! А что он, в самом деле. По нулям. Сам он по нулям. Да!..»

Откатившись к окну, Василий долго смотрел на больничный двор в желтых пятнах света. Было очень жаль разбившихся аистят. Еще жальче их родителей. Себя? А чего себя жалеть-то? Вот он Вася, сидит и в ус не дует.

Память плавно перенесла его в далекое прошлое. Золотое поле под горячим пыльным солнцем. Стайка девчонок-студенток. Стоят на большаке, чирикают. И он на верном разухабистом «газончики». Все в кузов забрались. Одна только самая смелая к нему в кабину села.

Так они познакомились. Первый поцелуй, первая близость, счастье каждую минуту думать об этом, вспоминать. Трепетать и возбуждаться от воспоминания. Невозможность быть не вместе, страх потерять и неуверенность. Если откажет — не выживу. Её «да». Потом уже появилось другое счастье: гараж, рыбалка, футбол. Но и его бы не было, если бы не она. Потом прибавилось счастье в ползунках и с пустышкой. Радость от повышения в звании «Отец!» компенсировалась бессонными ночами и тещиными упреками. Потом… Потом он ошалел от приближения старости. Горные лыжи, мотогонки, дайвинг, две любовницы. Все, чтобы доказать себе, что ты еще ого-го! Она не смогла этого пережить, переждать. Умерла. Врачи сказали: осложнение после гриппа.

Храп за стенкой прервался на взлете. Раздалось невнятное бормотание, скрип кроватных пружин, и снова ночной морг погрузился в тишину. Вася дотолкал каталку до прежнего места, поправил сбившуюся простыню, залез с трудом, кряхтя и вздыхая.

— Лёнька, а у меня два внука и внучечка Машенька. Она меня «дедикой» называет.

Он понимал, что это было нечестно, но правоту надо было доказать! Скоро утро, больше не встретятся. Так и будет дальше мужик жить недоумком. Тьфу! Не жить уже.

— Знаете что, дедик, — Леонид приподнялся над каталкой. — А не пошли бы Вы со своими отпрысками куда подальше.

Умом Лёня понимал, что ведет себя неправильно. Мама бы не одобрила. Да, он раньше никогда такое не позволял себе:

— Василий, я не знаю вашу жизнь, но я предполагаю, что людям от нее было не сладко. И внуки ваши, и дети хватили от вас не только добра. Сами-то вы получили чего больше, горя или радостей? Вон сколько шрамов на теле, голова вся седая, пальца нет. Где оно, счастье Ваше?! Да Вы — такой же нуль, как и я! Нет! Вы еще хуже! Вы нуль в квадрате!

Серело июньское небо за окном. Летние короткие ночи заканчиваются быстро. В коридоре уже слышались шаги. Кого-то привезли. Два трупа лежали в холодном морге на каталках. Два нуля. Но какие разные!

Елена Сандрова. Миссия

Петрова умерла в понедельник утром. Похороны назначили на пятницу, выгадав лишний день, чтобы все желающие проститься успели на церемонию. А желающих и вправду было много, если не сказать очень много.

За свою не слишком долгую, но вполне спокойную, а временами даже счастливую жизнь Раиса Николаевна завела прорву знакомств. Стоило ей выйти из дома, как число знакомых неизбежно вырастало на два, три, а как-то раз вообще на семь человек. Самое примечательное: сама Петрова ничего для этого не делала и цели расширить круг общения себе не ставила. Но вот поди ж ты — тянулись к ней люди.

Старшая дочь Петровой такую общительность не одобряла.

— Тратишь время на пустой треп. Липнут к тебе одни пиявки и нытики. Думаешь, они тебя ценят? Да им вообще неважно — кому, лишь бы поплакаться, а ты уши развесила, вот болтуны и рады.

В словах дочери, хоть и неприятных, была доля истины. Новые знакомства действительно развивались по одной и той же схеме: начиналось с безобидного «как пройти к остановке?» или «я вижу, у вас в корзине кабачки, а что вы из них готовите?», а заканчивалось «муж не дает денег на детей» и «все болит, ничего не помогает». Конечно, беды были у всех разные, но у каждого требовали срочного душеизлияния. Петрова внимательно слушала и старалась дать хороший совет, который, как она верила, поможет решить проблему ее визави. Со временем ей стало казаться, что это ее миссия на земле, и вскоре женщина стала давать советы даже когда их не просили.

Вот и в день своей смерти, уезжая на «скорой» и держась за сердце, Петрова прошептала бледной встревоженной дочери:

— Оля, если не вернусь, не траться на могилу. Места на кладбище такие дорогие, а у нас Кирюшке поступать в этом году. Кремируйте меня, дешевле выйдет.

Дочь не выдержала порции материнской мудрости и разрыдалась. А Раиса Николаевна и правда домой больше не вернулась.

Теперь ее тело, омытое и наряженное в любимое зеленое платье с уже давно немодными, но такими милыми оборочками, лежало в закрытом гробу и ждало кремирования.

— Что ж ты мне сердце на части рвешь? Как могла ты бросить меня в такой момент? В трудный период моей жизни, так сказать, остался я совсем один!

Плаксивый голос звучал совсем рядом.

— Пятнадцать лет вместе прожили. Душа в душу, так сказать. И вот, подлянка, значит, от тебя? О себе ты подумала, а обо мне, значит, нет? — Обладатель голоса был явно нетрезв и очень расстроен.

Тело Петровой едва заметно дрогнуло. А плакальщик входил в раж.

— Что же теперь делать? Скажи, как мне жить без тебя?

Кто-то был в беде, просил совета, и этого импульса хватило, чтобы разбудить покойницу.

С большим удивлением Раиса Николаевна обнаружила, что слышит мужской голос. Вслушиваясь в причитания, она поняла, что человек перенес потерю близкого. Поначалу ей даже показалось, что плачут о ней, но она быстро разобралась, что к чему. Голос был ей абсолютно точно незнаком и оплакивал какую-то Надю.

Проникшись симпатией к горемыке, Петрова по старой привычке решила с помощью наводящих вопросов дать человеку выговориться.

Осторожно откашлявшись, она сказала:

— Надя — это ваша супруга, да?

За крышкой гроба что-то упало. Петрова прислушалась — тишина.

— С вами все в порядке, мужчина?

Чертыхнулись, звякнули, глухо пробормотали:

— Кто здесь?

Раиса Николаевна вежливо объяснила кто.

Мужской голос долго не подавал никаких сигналов, и Петрова решила, что несчастный испугался и ушел. Но ее тело не умирало обратно, а значит, она еще нужна на этом свете.

— Женщина! Вы это… живая, что ли? Вас по ошибке того, в гроб-то?

— Нет-нет, никакой ошибки, я в понедельник умерла. Но вас почему-то слышу.

За крышкой снова надолго замолчали.