Приемная мать - Сильвия Раннамаа

На другом конце стола, в полумраке, гладит белье Роози. Из-за перегородки доносится плеск воды и то­ропливые голоса малышей. Каждый занят своим делом и в то же время все охвачены приятным волнением ожидания. Малыши уже отправились в спальню, откуда слышится приглушенный смех и возня. Мы мило­стиво оставили дверь открытой, чтобы и они могли по­слушать передачу.

В репродукторе что-то зашипело. Все подняли го­ловы. В спальне стало тихо. Возня прекратилась. Из умывалки, как призраки, появились чисто вымытые девочки в ночных рубашках.

Мы ясно услышали голос Урве:

«Внимание! Внимание! Говорит радиоузел Пукавереской школы-интерната. Предоставляем слово ответст­венному редактору передачи...»

Мы слушаем рассказ учительницы Вайномяэ о создании радиоузла, похвалу в адрес мальчиков из десятого класса. Несколько раз она называет имя Энту, инициа­тора создания радиоузла. Узнаем, какие возможности открывает перед нами наш радиоузел и т. д.

Затем следуют последние известия. Они открываются сигналами пионерского горна и начинаются так:

«Сегодня в полдень девятый класс через своего клас­сного руководителя внес директору предложение про­водить подготовительные уроки без дежурного воспи­тателя. Директор разрешил это девятому классу в ка­честве эксперимента в течение месяца. Если за это время успеваемость не понизится, он утвердит это по­ложение окончательно».

Ого! Вот тебе и девятый! Потому-то они и перегляды­вались в ожидании передачи и волновались больше других. И никому не проговорились ни единым словом. Ну, да ведь это же девятый! Они-то умеют держаться вместе и хранить тайны, если это надо. Этому их учить не приходится. С некоторой завистью мы поглядываем на Анне, Тинку и других девятиклассниц. А они, с тру­дом удерживая улыбки, пытаются сделать вид, словно ничего особенного не произошло, мол, были вещи и по­серьезнее!

Вообще послушать было о чем. Мы, например, уз­нали, что у девочки из первой группы потерялась пер­чатка — красная с серым. Нашедшего просят принести ее в группу или в канцелярию и заранее благодарят. Услышали, что Тийт Лехисте из пятого и Тийт Раун из девятого так оглушительно чавкали за обедом, что у сидящих напротив лопнули барабанные перепонки, а две маленькие девочки из-за соседнего стола в шоковом состоянии были отправлены к врачу и т. д. Передача последних известий была пестрой, разнообразной и ин­тересной.

«Мы открываем первую серию литературных передач «Современная литература» кратким обзором творчества Уно Лахта».

Интересно. Манера выступления Вирве не многим уступает манере Анне. По-видимому, учительница серьезно натренировала ее.

И тут начинаются серьезные дела. Как раз перед этим в комнату вошла воспитательница, прошла к двери в спальню, тихонько закрыла ее, а потом подсела к нам. Рукоделие Весты, которое она отложила, слушая передачу, торопливо спрятано.

После того, как Вирве закончила передачу стихотво­рением «Перед Марьиным днем», — у нас сразу под­нялся спор. Прежде всего, все содержание пришлось еще раз пересказать Марелле в самой простой, разго­ворной прозе. Как это ни странно, но в своих фанта­стических сновидениях она разбирается лучше, чем в печатном слове, в особенности же в стихах.

— Фу, как ужасно! — передернула Марелле пле­чами. — И зачем о таких вещах писать, да еще в сти­хах.

На этот раз и Тинка присоединилась к Марелле.

— Вот именно. Последнее стихотворение можно было бы и не читать. Испортило всю передачу. Ведь сначала было так весело и остроумно — и в заключение такая мерзость. Зачем?

— Ну, конечно, — усмехнулась Веста, — некоторые без конца готовы слушать о любви и прочих штучках-дрючках.

— А почему бы и не о любви? Разве запрещено? — спросила Тинка. — Все великие поэты писали о любви. Ох, подождите! — Словно вспомнив что-то приятное, она продолжала: — Анне, ты ведь знаешь наизусть самый красивый отрывок из той поэмы Пушкина о цы­ганах. Помнишь, ты как-то вечером читала мне вслух. Прочти, пожалуйста, пусть послушают.

О таких вещах Анне не надо долго упрашивать. Рэз-два и она уже сбросила халатик, накинула только что выглаженный пестрый шарф Роози, завязала его поверх ночной рубашки вокруг талии, схватила из Вестиной шкатулки пучок красных ниток, приколола его к волосам, как цветок, ловким движением спустила с плеча рубашку — и создалась полная иллюзия моло­дой цыганки, особенно, когда она, сверкая глазами и зубами, поводя бедрами и гордо откинув головку, на­чала:

Старый муж, грозный муж,

режь меня, жги меня.

Я тверда — не боюсь

ни ножа, ни огня.

Ненавижу тебя,

презираю тебя,

я другого люблю,

умираю, любя...

И когда она прочла последние слова, просто мурашки пробежали по спине:

Как ласкала его я в ночной тишине!

Как смеялись тогда мы твоей седине!

Мы все присоединились к бурно аплодировавшей Тинке. Просили Анне повторить и еще повторить!

— Слышала, Веста? — с гордостью спрашивала Тинка, словно сама была причастна к этим стихам. — Ну, что ты на это скажешь?

— Ну да, что же спорить против Пушкина, — нев­нятно отвечает Веста. — Я просто говорю, что нельзя же вечно говорить только о любви.

— Вот видишь, — злорадствует Тинка, не обращая внимания на последние слова Весты, — даже тебе понравилось. Значит, о любви все-таки интересно, не так ли? А у нас все о войне, да о войне. Просто надоело!

— Послушай, что ты мелешь, — улыбаясь, переби­вает ее Лики. — Совсем ведь не только о войне. Во-первых, и это стихотворение Лахта вовсе не о войне. И, во-вторых, ты ведь слышала, у него были и другие стихи.

— Все равно, — на мгновение смутилась Тинка, — все-таки это совсем не то.

— Во всяком случае, — поспешила Анне на помощь своей подруге, — можно сказать, все эти стихи не что иное, как бесконечная борьба с пережитками, разобла­чение врагов, разных недостатков. Помните, в преди­словии тоже об этом говорилось.

— Но Тинка, — как всегда с запозданием вмешива­ется Марелле, — это стихотворение Пушкина было еще страшнее. Ножи да огонь, всякие ужасы да еще и на­смешки над старым человеком.

Мы засмеялись, но она продолжала упрямо защищать свою точку зрения.

— Мне такие вещи вовсе не нравятся. И вообще стихи обязательно должны быть красивыми... ну, та­кими... такими, как песни.

Марелле никто не принимает всерьез, и наш спор продолжается. Между тем воспитательница принесла откуда-то номер журнала «Лооминг». Открыв журнал, она передает его Анне.

— Прочти, пожалуйста, вслух вот это стихотворение. Анне быстро пробегает глазами указанные строчки и читает:

«...Я умею петь о цветах, любимая,

но зачем? Мы живем в деловое и суровое время...»

— Теперь слышала? — в свою очередь спрашивает Веста у Тинки.

— Ох, тоже мне, — не сдается Тинка. — Если умеет петь — пусть поет. Но, честное слово, я не уловила, о чем там речь. Есть там цветы или нет? Как ты это по­нимаешь, Веста? — немного провоцируя, спрашивает Тинка.

— Ну чего ты заводишься, — пытаюсь вмешаться я, заметив, что Веста начинает кипятиться. — Ты же прекрасно понимаешь. Ведь это ясный ответ поэта на наш спор, не правда ли?

— Ах, пошли вы в лес, — махнула Тинка рукой и улыбнулась. — Я все равно таких стихов не читаю. Я хочу, чтобы было о цветах, а не о всяких там суро­вых временах и... — тут Тинка взглянула на воспи­тательницу, слегка покраснела и все же закончила храбро: — А больше всего мне нравится о любви!

На лице у воспитательницы, до сих пор слушавшей нас молча, появляется какое-то особенное выражение. Она задумчиво вздыхает:

— О, дети, дети! — В глазах ее светится затаенная грусть, и мы настораживаемся. — Хотите, я кое-что расскажу вам? — И, не дожидаясь ответа, продол­жает... — Это случилось в те же времена, о которых речь в «Стариках из Умбузи». Вам кажется, что это было страшно давно, но все вы тогда уже были на свете и были даже не такими уж маленькими. Город­ским ребятам с этим приходилось реже сталкиваться, но... например, ты, Веста, должна бы помнить...

...Это один эпизод из моей жизни, который, по суще­ству, сделал меня такой, какая я есть.

Я была тогда значительно моложе и... глупее. Рабо­тала на своем первом случайном месте. После войны не хватало учителей и, бывало, что работали неподго­товленные люди. Вот так и я работала несколько лет. Только позднее начала пополнять свои знания.

Это было мое первое место. В маленькой четырех­классной школе, затерянной среди лесов и болот. Уче­ников было около двадцати пяти, учителей — двое. Вторая учительница была еще моложе меня и, пожа­луй, еще глупее. Красивая была девушка. И кое-чему она все-таки могла научить ребят. Во всяком случае, она справлялась с ними лучше, чем я. Они были от нее без ума. Как, впрочем, и все юноши в округе. Она, как говорится, умела вскружить голову. У нее постоянно было несколько поклонников одновременно. Она счи­тала это вполне естественным.