Приемная мать - Сильвия Раннамаа

— Ученики, — и повторила с легким, многозначи­тельным ударением, — ученики десятого класса. Нам предстоит переключиться на новое настроение. Сегодня мы открываем одну из самых трагических страниц эстонской литературы. Это жизнь и творчество Юхана Лийва. Погасите, пожалуйста, свет.

Веста удивленно встала и выполнила указание. На мгновение класс погрузился в сиреневый сумрак. Затем обозначились окна, а за ними неслышно, беззвучно и легко кружились снежинки.

В этой настороженной тишине зазвучал низкий, глу­бокий и выразительный голос, переходивший време­нами в шепот:

Падает снежок

тихо, тихо

Стелется пушок

тихо, тихо...

Я и сейчас уверена, что в эту минуту в нашем классе не возникло ни одной строптивой мысли. Мы подсозна­тельно прониклись необычайным, неповторимым оча­рованием этого утра.

Многие из нас знают это стихотворение с детских лет, но до сих пор оно было для нас просто рядом зау­ченных на память слов с однообразным, однословным припевом. Теперь это слово, завершавшее каждую фразу, несло в себе новый смысл и вмещало так много и не повторялось по существу ни разу.

За окнами шел снег... Снег и снег...

В этом стихотворении сочетались музыка и мечта человека, слившегося с природой и прислушивающегося к самому заветному. Мечта, проще и человечнее кото­рой не может быть.

— Одно декабрьское утро в тысяча девятьсот три­надцатом году началось, как и сегодня, снегопадом. В жизни Юхана Лийва это было последнее утро. Пос­ледний в его жизни снег. Последние удары сердца. Пер­вого декабря тринадцатого года наконец пришло успо­коение. Успокоение для человека, вконец изнуренного физически и духовно.

Что тревожит грудь?

Тише, тише!

Успокойся, сердце,

Тише, тише...

На мгновение воцарилось молчание.

— Зажгите, пожалуйста, свет. Спасибо. Посмотрите на этот портрет, — учительница раскрывает книгу на той странице, где помещен портрет еще молодого Лийва, и показывает нам... — Видите — простое, привлекательное молодое лицо. Не правда ли, эти глаза можно живо представить себе и в ту минуту, когда Лийв, уче­ник Кодавереской приходской школы, вместе с това­рищами шел к пастору, чтобы протестовать против увольнения свободомыслящего учителя.

Я слушаю и восхищаюсь учительницей Вайномяэ. Ах, вот она какая! Высокая, немного сутулая, волосы с проседью и совсем некрасивая, но голос такой чудес­ный и слова звучат как песня.

Рассказ о биографии поэта переплетается со стихами и стихи с биографическими данными.

Как мрачен ты, как задумчив,

Как пасмурен стал ты, лес!

Осенние, серые тучи

Глядят на тебя с небес.

Как сон, пролетело лето,

промчалось — простыл и след...

Кукушка откуковала,

Недавнего счастья нет...

Нужно ли к этим стихам добавлять какую-то био­графию или разъяснения? Разве это трагическое, выра­женное в одном образе и непрерывно сменяющееся на­строение не говорит о самом главном в самом поэте?

Я понимаю, почему учительница начала эту биогра­фию со дня смерти.

— Вы, школьники, часто оправдываетесь: я не смогла выучить уроки, была больна. Нередко причина — пустя­ковая головная боль. В таких случаях нередко остав­ляются не выученными и заданные стихи. Ваше изви­нение принимается. Никто не станет требовать, чтобы вы учили стихи, если вам нездоровится. Пусть даже это просто механическое повторение стиха с тем, чтобы заучить его наизусть. Но можете ли вы представить себе, какое напряжение требовалось от создателя этих стихов во время его болезни? Никто не принуждал его к этому. Оплата его труда была ничтожной. Более того, даже эту оплату он отказывался принимать, считая, что его труд не стоит и этого.

Так считал человек, годами писавший в страшном одиночестве и создавший при этом такие бесценные сокровища поэзии, как «Скучно. Глина. Поле голо...»

Я не только слышу эту давно знакомую и сейчас сов­сем новую песню — именно песню — но поразительно ясно вижу всю картину. С бесконечной нежностью всматриваюсь в такую простую и такую трогательную красоту моей родины.

И так картина за картиной, и никак не можешь на­смотреться!

С самой первой минуты это не был обычный школь­ный урок по программе, повторяющейся из года в год, это было как бы новое рождение старой легенды, кото­рая на мгновение ожила во всем своем извечном сиянии и искренности чувства.

Наверно, так рождались наши древние песни. Перед нами раскрывалась судьба человека, судьба одного из наших предков, во всей ее человеческой печали и же­стокости и во всем величии и красоте творчества. При­чем трагичность судьбы возвышает величие его твор­чества, а величие творчества углубляет трагичность его судьбы.

Это потрясающе!

Звезда твоя в небе тогда блеснет,

Когда ты сойдешь в могилу.

Постигнет все думы твои народ,

Постигнет душой их силу...

Какая глубина печали! Песня песней человеческого бессилия! Как жестоко и как прекрасно. Хочется бро­ситься на землю и выплакать все страдания прош­лого...

Перед нами раскрывается не только эта трагическая судьба, но и судьба всего народа. Время и жизнь, о которых несчастный поэт сказал:

Черны потолки в нашем доме,

и время наше черно...

Когда учительница говорит об этом, на мгновение мы ощущаем, как давит этот потолок, гнетуще низкий, темный и тяжелый!

И слушая протест поэта, нельзя не подумать: почему он не родился позднее! Почему не живет в нашу эпоху. Вместе с нами! Может быть, и здоровье его можно было бы поправить. Несомненно даже. Во всяком случае, ему не пришлось бы сносить этих унижений. Существовать из милости на положении какого-то нищего. Постоянно страдать от оскорблений человеческого достоинства.

В то же время испытываешь искреннюю радость и благодарность к тем простым людям, которые так бес­корыстно и человечно помогали ему. Что у голодного, мятежного путника все-таки бывали дни, когда ему лас­ково открывали двери в теплый дом и приветливая хозяйка его, голодного, спрашивала: «Не желаешь хле­бушка горячего?» С ним делились пахучим, свежим хлебом, и участливые люди окружали измученного пут­ника человеческим теплом простого доброго сердца.

Опять ощущаешь мост между всеми хорошими людьми, теми, кто были, есть и придут в будущем. И звезды встают в темном небе. Светочи человеческого гения, ума и творчества.

Звезда твоя в небе тогда блеснет,

Когда ты сойдешь в могилу.

Постигнет все думы твои народ,

постигнет душой их силу...

Я не слышала, как прозвенел звонок. Только когда в коридоре поднялся обычный на переменах шум, мы все словно очнулись.

И очнулись довольно своеобразно. Едва учительница Вайномяэ успела выйти из класса, как кто-то словно разорвал с треском волшебную завесу. Рейн зевнул и потянулся. Энту встал и направился к двери. Проходя мимо моей парты, он сказал:

— Жуткая мура, до чего же старуха в азарт вошла!

Если б Энту ударил меня, вряд ли я была бы более поражена. Резко повернувшись к нему, я почти крик­нула:

— Ты просто отвратительный тип!

Сказала и не стала ждать, что будет дальше. Вышла из класса. Марелле рассказывала потом, что на мое замечание Энту покраснел. Это, конечно, опять одно из «сновидений» Марелле — я этому никогда не поверю.

Знаю, что надо было сказать Энту что-нибудь более значительное, что-то серьезное, но где же я могла ус­петь обдумать свои слова! Во всяком случае, я доста­точно ясно выразила ему свое презрение.

ВТОРНИК...

Наконец-то начал работать сделанный мальчиками радиоузел. Передачи готовят все группы по очереди. Вчера был вечер передач первой группы. Руководи­тель — учительница Вайномяэ.

Мы все сидели по группам в ожидании «первой ла­сточки». Наш теперешний дом, вернее, наш уголок от­дыха выглядит таким милым и уютным. Мы собрались в кружке света, как бабочки вокруг огня. Разноцветный абажур, который смастерили мы сами, освещает каж­дый угол комнаты в свой цвет.

Теперь мне, бесспорно, ясно, что самый большой уют создается только своими руками. В этом одна из при­чин, почему богатый и красивый дом моей мачехи был для меня всегда чужим и далеким.

Теплый красноватый отблеск вспыхивает по време­нам на щеках Весты, когда она склоняется над ска­тертью, которую мы все вместе вышиваем в подарок воспитательнице к Женскому дню. На темных волосах Тинки поблескивает синий отсвет, когда она отрывается от своего альбома, куда наклеивает очередную звезду экрана, пытаясь поймать взгляд Анне. Анне сидит на самом свету и листает книгу, поминутно поглядывая на все еще молчащий репродуктор. У окна, в зеленова­том углу, Лики штопает носки Реэт.