Квартира - Даша Почекуева

месте обрыва серебрилась английская булавка.

— Ну ты чего, — все так же вяло пробормотала Лена. — Я сама могу…

Фролов представил, как бы в такой ситуации повел себя Сережа. Наверное, утешил бы. Сказал что-нибудь доброе и смешное. Фролову ничего не вспоминалось.

— Тише. Надо умыться. Давай, привстань немного… снимем брюки… знаешь, пора бы тебе новое белье прикупить.

Лена издала сдавленный смешок. Фролов помог ей забраться в ванну, включил воду и долго настраивал температуру. Лена ежилась, обхватывала плечи руками — то ли мерзла, то ли стеснялась и хотела прикрыться. Тело у нее было длинное и белое, с острыми плечами и тонкими руками. На небольшой груди темнели рыжие крапинки сосков. С годами бедра потяжелели, но так было даже лучше, и Фролов вдруг подумал: как обидно, что это тело — самое красивое из всех, что он когда-либо видел, — не способно его взволновать.

В дверь свирепо затарабанили. Лена вздрогнула.

— Занято, — сказал Фролов.

Баба Клава за дверью разразилась тирадой. С минуту Фролов и Лена молча слушали ругань. Он взял бутылку шампуня и вылил ей в руки зеленую жижу. Намыливая голову, Лена жмурилась, стискивала челюсти, закрывала ладонями уши — всеми силами отгораживалась от всего, что составляло мир вокруг; не хотела видеть реальность, слышать, пробовать ее на вкус, не хотела быть здесь, но никуда не могла деться.

Фролов разозлился, положил душевую шлейку на дно ванны и рывком открыл дверь.

— Закройте рот, ради бога!

Баба Клава от неожиданности прервала тираду и воззрилась на него круглыми глазами. Потом посмотрела ему за плечо и увидела голую Лену с шапкой пены на голове. Глаза у нее стали еще круглее. Фролов закрыл дверь, помог Лене смыть шампунь и вытер голову полотенцем.

Когда он вешал полотенце на веревку для сушки, Лена ни с того ни с сего сказала:

— Почему папа умер, а она осталась.

Фраза прозвучала без вопросительной интонации, спокойно и монотонно.

— Я не знаю, — сказал Фролов.

Вдруг он вспомнил, как держал в руках бумажку с извещением о смерти дяди Яши, и в голове у него крутился тот же вопрос, предвещающий вину и ужас: что я за сын, если желаю матери смерти. Не рассказывать же об этом Лене? Никогда он не делился с нею историями из детства; не знал даже, как об этом говорить, с чего начать, да и вообще — что это даст? Разговоры не вернут Лене отца и не умалят разрушительное влияние матери. Так он убеждал себя, избегая другой, более важной мысли: Лена только что поделилась с ним чем-то сокровенным, а он не нашел в себе сил ответить тем же.

— Возьми, — сказал он и протянул длинную голубоватую сорочку, висевшую на веревке.

Лена надела сорочку через голову, путаясь в рукавах. Не глядя друг на друга, они вышли из ванной. Коридор был пуст. Дойдя до комнаты, Фролов разложил диван и застелил его простыней. Лена легла, свернулась калачиком под одеялом. Фролов зачем-то сел рядом и поправил влажные волосы на подушке; жест был робкий и несмелый — с его помощью Фролов извинялся, не в силах выразить вину как-то еще. Лена приподнялась над подушкой и прошептала:

— Не надо.

Фролов виновато одернул руку. Больше они не разговаривали: Лена лежала с закрытыми глазами, он сидел рядом и слушал ее дыхание. Когда Лена уснула, Фролов обулся, взял плащ и вышел во двор.

16

Было еще не так поздно — всего шесть вечера. Небо загорелось закатом. Закат был яркий, цвета апельсинов на Новый год, и Фролов шагал ему навстречу.

Он шел и шел, минут сорок, а то и больше. Солнце закатилось за горизонт, на улице стало быстро темнеть, и в домах загорались окна. Фролов оказался у дома Сережи, поднялся вверх по лестнице и нажал на дверной звонок. Сережа открыл не сразу; он был встрепанный, за его спиной в комнате кто-то хохотал и звучала музыка.

— Вовка! Вот те на. Заходи скорее.

Фролов разулся в коридоре коммуналки.

— Ты куда пропал? Всю неделю ни слуху ни духу! А знаешь, здорово, что ты пришел. У нас как раз небольшой сабантуйчик. Пошли, познакомлю тебя с ребятами, — он впихнул Фролова в комнату. — Девчонки, знакомьтесь, это Вова.

На диване сидели две девушки с бокалами в руках. Одна была высокая, полнокровная, чернобровая, с темными волосами и волевым подбородком. Ее звали Марьяна. Вторая — тоненькая, маленькая, коротко стриженная, с русыми волосами и глазами навыкате. Ее звали Катя.

Улыбаясь Фролову, Катя гладила коммунальную кошку Томку. Кошка вольготно расположилась у нее на коленях и громко мурлыкала. На столике у дивана лежал поднос с закусками — салат в хрустальной вазочке, нарезка сыра, хлеб, какие-то соленья, желтые дачные яблоки. На полу у дивана теснились две бутылки вина — одна уже пустая, вторая пустая наполовину.

Фролову всучили тарелку и велели есть. Сережа уступил ему кресло и убежал за четвертым стаканом. За спиной у Фролова крутилась пластинка, и женский голос из колонок заливисто пел:

— А! А! А-а-арлекино, Арлекино, нужно быть смешным для всех…

Фролов так и не понял, зачем пришел и что здесь делает.

— Вова, а вы, наверное, тоже лингвист? — живо поинтересовалась Катя.

— Нет, — пробормотал Фролов. — Совсем нет.

— Сейчас пластинка кончится, — перебила Марьяна. — Давайте включим джаз.

— Оставь, — попросила Катя. — Такой голос шикарный.

Марьяна наклонилась к Фролову и заговорщически сказала:

— У меня бывший муж работает в комсомоле. Как развелись, так он начал мотаться с экскурсионными группами на Запад.

— А что, так можно? — спросил Фролов.

— Ну, если ты чекист, то можно, — Марьяна скривила губы. — А если нормальный, то ни в коем случае… Короче, в Италии этот индюк нахватал кучу вещей — и шмотки, и магнитофон импортный, и пластинки. «Пласты» потом припер мне, хотел помириться. Я их Сереге отдала, он же маньяк.

Вернулся Сережа, вручил Фролову стакан и налил вина. Вино было гранатовое, кисло-сладкое, искрящийся рубин на просвет. Марьяна сказала, что его делают щедрые родственники из Грузии и привозят целыми бутылями.